Сверток, к великому моему облегчению, по-прежнему лежал на тумбочке. Там же лежал и обычный почтовый конверт, с быстрым почерком Радзиевского. Надпись на нем гласила: «Вскрыть только в случае моей смерти». Как желал бы я, чтобы этот случай никогда не наступил!
Но судьба распорядилась иначе. Старик, служивший потехой местным жителям, умер. Живы остались только его мысли. Но знал об этом только я. Один, во всем мире.
Сильно волнуясь, дрожащими пальцами я надорвал конверт. Внутри оказался простенький лист бумаги в клеточку, очевидно, вырванный из обыкновенной школьной тетради. Знакомый почерк больно резанул взгляд. Теперь уже в моих глазах выступили слезы, а буквы на бумаге заплясали в неудержимом танце.
«Дорогой Дима, — читал я, и мне будто наяву, слышался спокойный, поучительный голос Радзиевского. — Если вы читаете это письмо, значит, меня уже нет в живых. Может, оно и к лучшему. Помните, я рассказывал вам о Кристалле Вселенной? Пожалуйста, напрягите память и вспомните все, о чем я тогда говорил. Освежить знания помогут документы из свертка. Обязательно их прочитайте. Отныне только два человека в мире знают о существовании Кристалла: вы и Вяземский. Вы должны сделать все возможное, чтобы эти знания не попали в злые руки. Найдите Вяземского. У него лаборатория в Кашповке, это в тридцати километрах от Москвы. Убедитесь, что за вами нет слежки. Не говорите с академиком по телефону. Ждите его по средам, с часу дня до трех, на проспекте Энтузиастов, на второй автобусной остановке. В руках держите сверток и четки, которые я подарил вам в прошлом году. Подчиняйтесь Вяземскому беспрекословно. В случае опасности уничтожьте сверток. Желаю удачи. Радзиевский».
Перечитав послание два раза, я снова всплакнул. В буфете нашлась початая бутылка водки. Небольшая доза спиртного пришлась как нельзя кстати. По крайней мере, она хорошенько прочистила мне мозги. Я вновь обрел способность здраво рассуждать. Радзиевский умер, и с этим нужно было смириться. Его уже не вернешь, как бы не было грустно. Впрочем, я сам удивлялся своим чувствам. Тяжело, когда из жизни уходит хорошо знакомый тебе человек. Мне всегда казалось, что Радзиевский не был мне особенно близок, и лишь его скоропостижная кончина позволила понять, что все земные обыденные и незаметные отношения гроша ломаного не стоят по сравнению с тем ценным, но теперь уже недостижимым, что теряешь после чьей-то смерти.
Поначалу я встречался с Радзиевским по работе, брал у него интервью, потом просто жалел старика, жившего в полном одиночестве. Когда у меня выдавалась свободная минутка, заглядывал к нему, всего-то пару раз в месяц. Но он очень ценил эти редкие свидания. С ним всегда было о чем поговорить. Рассказывать Радзиевский умел, а повидал в жизни он многое. Правда, в последнее время он все чаще скатывался к теме эфира, все твердил о том, что стоит на пороге величайшего открытия и скоро докажет всему научному миру, что старина Эйнштейн повел всю ученую братию по заведомо ложному пути.
Я верил и не верил ему. С одной стороны, о пресловутом эфире можно было прочитать в любом учебнике физики для средней школы. Эфиром ученая братия величала некую субстанцию, почти невидимую, но, возможно, составляющую все остальные известные и изученные человеком частицы. Ученый мир, вроде бы, признавал его существование, хотя никто и не представлял себе, что это такое. Постепенно слово «эфир» вошло во многие языки, означая нечто воздушное и неосязаемое, существующее только на словах. А Радзиевский утверждал, что сумел этот эфир пощупать руками.
Рассуждать об этом было бессмысленно. Углубляться в извилистые узкие коридоры научной мысли с моим гуманитарным образованием было просто глупо. Все равно я мало что в этом понимал. Но одно знал наверняка. Несчастный Радзиевский верил мне, как собственному сыну, и неслучайно доверил свой секрет. Поэтому было делом чести выполнить его последнюю просьбу. Тем более что она не казалась невыполнимой. Не было ничего сложного в том, чтобы съездить в Москву и встретиться с академиком Вяземским.
Не откладывая дело в долгий ящик, я прямо из дома позвонил главному редактору и взял недельный отпуск за свой счет. Потом начал собирать вещи. На календаре значилось третье ноября, вторник. Завтра среда, а Радзиевский велел дожидаться академика именно по средам. Если вечером я отправлюсь в Москву поездом, то уже в шесть утра буду в столице. До часа дня как-нибудь пережду, а потом отправлюсь в условленное место встречи. Надеюсь, Вяземский не заставит себя долго ждать.