Гнедая кобыла толкалась носом, дыша мне в шею. Я отвел рукой ее голову.
— Это все. Горланд зол, но они его чем-нибудь задобрят. А матушка моя в конце концов уйдет в монастырь Святого Петра. Вот увидишь.
Немного помолчали. Сердик дожевал мясо и выбросил кость в дверь, где пара живущих при конюшне собачонок набросилась на нее и, злобно ворча друг на друга, куда-то потащила.
— Мерлин…
— Да?
— Было бы мудро впредь никогда никому этого не рассказывать. Никому. Понимаешь?
Я не ответил.
— Дети не понимают таких вещей. Это все высокие материи. О, кое о чем люди болтают, будь уверен, но то, что ты сказал о принце Камлахе… — Он положил руку мне на колено, сжал его и потряс. — Он опасен, поверь. Предоставь его самому себе и не попадайся на глаза. Я никому не скажу, можешь на меня положиться. Но ты, ты не должен говорить такого. Даже будь ты законнорожденный принц или королевский любимчик вроде этого рыжего отродья Диниаса, и то было бы опасно, а уж тебе-то… — Он снова потряс мое колено. — Ты понимаешь, Мерлин? Если хочешь спасти шкуру — молчи и не вставай у них на пути. И скажи мне, кто все это тебе рассказал.
Я вспомнил о темной пещере системы отопления и о далеком небе у края колодца.
— Мне никто не говорил. Клянусь. — Когда он нетерпеливо и озабоченно вздохнул, я посмотрел ему в глаза и рассказал ту часть правды, на которую у меня хватило смелости. — Да, признаю, кое-что я слышал. Иногда люди беседуют поверх твоей головы, не замечая тебя или думая, что ты ничего не понимаешь. Но бывает и так, — я запнулся, — как будто со мной кто-то разговаривает, будто я вижу нечто… А иногда со мной говорят звезды… и еще бывает музыка, и голоса во тьме. Как сны.
Рука его поднялась в защитном жесте. Я думал, он перекрестится, но затем увидел, что пальцы сложились в знак от сглаза. Тут он устыдился и опустил руку.
— Да, ты прав, это все сны. Ты, верно, дремал где-нибудь в углу, а рядом болтали неподобающее, вот и наслушался. Я и забыл, что ты всего лишь ребенок. Когда ты так на меня смотришь… — Он внезапно замолк и пожал плечами. — Но ты обещаешь мне, что больше не станешь говорить о том, что слышал?
— Хорошо, Сердик. Обещаю тебе. Если ты, в свою очередь, пообещаешь мне кое-что сказать.
— Что сказать?
— Кто мой отец.
Он подавился пивом, затем неторопливо утер пену, осторожно поставил рог и сердито глянул на меня.
— И что же в Срединном мире заставило тебя думать, будто мне это известно?
— Я думал, Моравик могла сказать тебе.
— А она-то разве знает? — Голос его прозвучал так удивленно, что было видно — он говорит правду.
— Когда я спросил ее, она лишь сказала, что есть такие вещи, о которых лучше помалкивать.
— Тут она права. Но если ты спрашиваешь меня, то знай, что раз она так говорит, то знает не больше любого другого. А если ты и впрямь меня спросишь, юный Мерлин, хотя ты и не спрашиваешь, то и от этой темы тебе стоило бы держаться подальше. Если бы госпожа твоя матушка хотела, чтобы ты знал, то сама бы тебе сказала. Но вряд ли ты это скоро узнаешь.
Я заметил, что он снова сложил пальцы в охранительный знак, но на этот раз постарался спрятать руку. Я открыл было рот, чтобы спросить, верит ли он в эти россказни, но Сердик подобрал рог с питьем и поднялся на ноги.
— Ты обещал мне. Помнишь?
— Да.
— Я наблюдал за тобой. У тебя свой путь, и иногда я думал, что ты ближе к диким животным, чем к людям. Ты знаешь, что твое имя означает «сокол»?
Я кивнул.
— Здесь тебе есть о чем подумать. Но пока что тебе о соколах лучше забыть. Их сейчас в округе не счесть, сказать по правде, даже слишком много. Ты видел вяхирей, Мерлин?
— Это тех, что пьют из фонтана вместе с белыми голубями, а потом улетают свободные? Конечно, видел. Зимой я их подкармливал вместе с голубями.
— Там, где я родился, говорили, что у вяхиря много врагов, ибо мясо их сладко, а яйца вкусны. Но они живы и процветают, потому что вовремя спасаются бегством. Госпожа Ниниана могла назвать тебя своим маленьким соколом, но ты пока еще не сокол, юный Мерлин. Ты всего лишь голубь. Помни это. Сохраняй жизнь, не привлекая внимания и убегая. Запомни мои слова. — Он кивнул мне и протянул руку, помогая подняться на ноги. — Порез еще болит?
— Жжет.
— Значит, заживает. Ушиб пусть тебя не беспокоит, скоро он пройдет.
Он и вправду зажил, не оставив следа. Но я помню, как он болел той ночью и как не давал мне спать, а в другом углу комнаты молчали Моравик и Сердик, я полагаю, опасаясь, что это из их бормотания я выуживал частички моих сведений.