Страх, который всю эту неделю ощущался как змеиный клубок, стянувшийся в груди, наконец-то ослаб. Несмотря на битвы, что велись прямо сейчас на другом конце моего туата, несмотря на неизвестную кровожадную напасть, оставляющую за собой трупы, и несмотря на собственное бремя разбираться и с тем, и с другим, я позволила себе на один вечер забыться.
Но как жаль, что то был всего лишь вечер, и он не мог длиться вечность.
— Ящер! Где ящер?! — раздался крик откуда-то из таверны, сокрытой махровыми ветвями священного тиса. — Я нашел поле для кубба! Я должен победить ящера в кубб! Кто-нибудь видел его?
Вместе с тем у причала Тихой реки, что вела в Изумрудное море и была излюбленным местом для рыбаков, пронзительно заплакал ребенок:
— Моя лошадка сгорела! Она сожгла лошадку!
— Ничего я не сжигала! Я просто чихнула...
Где-то там же, куда на лязг мечей бежал отряд городской стражи, зачиналась потасовка:
— Это моя женщина, дракон! Моя невеста!
— Ох, да неужели? А чего же это твоя невеста сама на шею мне вешается, а? Может, замуж за тебя не хочет?
— Во имя Солнца, они будто сговорились! — простонал Солярис, узнав в первом голосе Кочевника, вспомнившего об их споре; во втором — Мелихор, которая, очевидно, слишком заигралась с местной ребятней и напрочь забыла о том, что она дракон; а в третьем — Сильтана, который все-таки умудрился нажить себе проблем. Так вожделенная беззаботность Сола сползла с него, словно вторая чешуя. — Вот поэтому я и не хотел брать их с собой. Знал ведь, что без этого не обойдется. Там, где моя семья, сплошь одни беды! Прости, я не хотел...
— За что ты извиняешься, глупый? Ступай без зазрений совести. У нас впереди еще долгая ночь, — мягко приободрила я и неохотно разжала пальцы, впервые за целый вечер выпуская руку Сола из своей. Мы как раз закончили обходить ярмарочные прилавки по второму кругу: Солярис все не оставлял надежды отыскать где-нибудь черничные тарталетки, хоть и знал, что черника зреет лишь к месяцу зверя, а запасы варенья в крестьянских кладовых уже наверняка закончились. — Я найду Матти с Гектором и Тесеей или попытаю удачу в метании подков. К таверне близко подходить не буду, обещаю!
Как и всегда, идея разделяться пришлась Солярису не по нраву, но он прекрасно знал, что другого пути нет. Оставлять Кочевника в городе надолго без присмотра — то же самое, что оставлять голодного медведя рядом с мясной лавкой. А Сильтан, в наглую бранящийся с женихом опороченной девицы, запросто мог породить еще одно народное восстание.
Скрипнув зубами, Сол бегло оглянулся и пересчитал взглядом всех хускарлов, бродящих в толпе невзрачными, но неустанно бдящими тенями. Ради моей безопасности их в Столице стало в три раза больше обычного — по десять человек на каждой улице. Напасть на меня у них перед носом было равносильно тому, чтобы добровольно сунуть голову в петлю на виселице.
— Жди меня возле тиса, — велел Солярис. — Скоро я вернусь к тебе.
Больше он ничего не сказал. Только убрал растрепавшиеся волосы с моей лебединой маски и напоследок задержал пальцы на моем подбородке, мягко сжав его, словно хотел оставить на мне отпечаток, который продержится до его возращения и послужит мне оберегом. Затем Сол нырнул в течение толпы, и то само понесло его, куда нужно — многим не терпелось посмотреть, кто же так буянит у причала, что буян этот слышен даже сквозь дребезжание мунхарпы и гудение лура.
Именно два этих инструмента и вели за собою всю музыку летнего Эсбата. Их звуки резонировали, разрывали мелодию на части, и только игривое пение пан-флейты связывало мунхарпу с луром воедино. Один из бардов умудрялся держать флейту одними губами, воздев руки к небу в хаотичном танце, и, выполняя просьбу Сола, я прислонилась к разукрашенному тису спиной, наблюдая за бардами на помосте. Кожаный мешок шалмея раздувался от мощного дыхания здоровяка, сидящего на связке из бревен, и лишь тальхарпа приглушала его вой, воя в несколько раз громче и свирепее. Все эти инструменты были такими разными, точно разные виды холодного оружия, но, играя бок о бок вместе, они рождали прекрасную песнь «Плачь Гвиневры о зеленом море», посвященную китам и древним существам, что были «богами до богов».
— Разжигайте больше костров! К нам Ночь пришла, тьму и тени принесла, ее приданное! — объявил сказитель, выскочивший к бардам на помост, и я рефлекторно запрокинула голову вверх.
В летний Эсбат темнело поздно, и лишь к полуночи небо полностью чернело, переставая напоминать открытую рану, киноварно-алую. За всей этой праздной суматохой мы с Солярисом и не заметили, как это случилось — как день ушел по-настоящему. Факелы, ограждающие площадь, тут же загорелись ярче, и вспыхнули новые костры. В городе стало гораздо ярче, но тише — теперь музыка играла лишь в половину силы, и верховодила ею лютня, а не флейта. Круглая луна, словно глаз Волчьей Госпожи, раскрылась над Столицей, и площадь затопило серебряным светом.
Взявшись за руки, самые смелые и ловкие ряженые тут же поплыли по ней в новом танце, напоминая цветы, следующие мерному течению рек. Прижавшись плотнее к тису, чтобы не мешаться у них под ногами, я тихо ахнула от восхищения и разочарования. До чего же хотелось присоединиться к ним!
— Пришло время для наказания, госпожа.
Чьи-то горячие пальцы неосторожно прикоснулись к моему виску. Я покрылась мурашками, будто зимний ветер поцеловал меня между лопаток, и тут же оттолкнулась от древа.
— Солярис?
То действительно был он, хотя мне казалось, что прошло не больше пятнадцати минут с его ухода, в то время как одна лишь партия в кубб обычно длилась все тридцать. Но за временем на любом празднестве всегда было невероятно сложно уследить! Поэтому больше меня удивило то, что Сол все еще выглядел, как с иголочки, несмотря на то, что толпа и Кочевник должны были здорово его потрепать. Бордовая рубаха осталась такой же чистой, как до нашего визита на Эсбат, и даже заломы и вмятины на ткани, оставленные мной во время игр, чудесным образом разгладились. Казалось, за время своего отсутствия Солярис даже освежился немного: причесал волосы, натерся каким-то ароматическим маслом, из-за чего от него сладко пахло крыжовником и лавандой. Этот запах успокаивал, как и его улыбка, которую я, правда, лишь чувствовала, а не видела, ведь теперь на лице Сола вместо вороньей маски была кроличья, золотая.
— Ух ты! — восхитилась я искренне и даже привстала на носочки, чтобы рассмотреть маску поближе. Благодаря высоким факелам и кострам, разбитым по периметру площади, здесь было светло почти как днем. Отблески огня плясали на металле, и узоры, изображающие мех, будто двигался на ней, взъерошивались, точно живые. — Где ты достал такую красоту?
Маска словно была сделана из настоящего червонного золота, а не из меди, крашенной в блестящую желтую краску, как все прочие. Тонкая резьба образовывала милую мордочку, и даже уши, приделанные к краю маски, выглядели, как самые натуральные. Правда, были у этой маски и недостатки — в столь узких прорезях я совсем не видела глаз Сола. Зато видела его подбородок и губы, хотя маска, кажется, должна была закрывать и их — просто пришлась ему не по размеру.
— Обменялся масками с Маттиолой, — поведал Солярис, терпеливо выждав, пока я закончу его разглядывать. Когда наши носы соприкоснулись, он немного покачнулся назад, смущенный. — Ей вручил ее какой-то купец родом из Фергуса. Должно быть, хотел задобрить и произвести впечатление.
— Не он первый и не он последний, — ухмыльнулась я. — Маттиолу таким уже не удивишь, но на ее месте я бы все равно никому такую маску не пожертвовала! Прошлая тебе тоже шла, но эта... Здравствуй, Кроличий Жених!
Солярис не то закряхтел, не то засмеялся. Однако я вовсе не шутила: маска идеально сочеталась не только с таким же золотым поясом поверх его рубахи, но и с жемчужными чешуйками на коже под ключицей. На ее фоне и волосы будто бы переливались ярче, а изумрудная серьга в ухе распускала целый букет из мерцающих бликов на спинах танцующих, отражая в себе позолоту.
— Так что на счет наказания? — спросил Солярис снова, склонив голову в бок.
— Наказания?..