Внешне ничего не изменилось. Как всегда, Сарита садилась на 8-й трамвай и ехала в студию. Ланг по-прежнему не утруждал себя работой на телевидении. По средам он забирал Миро из школы. Тело Сариты оставалось для него таким же желанным, но прежней доверительности было не вернуть — они скорее напоминали людей, потерпевших кораблекрушение и хватающихся друг за друга за неимением других спасательных средств. Главным образом изменилась Сарита. Безжалостная ирония, столь свойственная ей в начале их знакомства, почти исчезла. Она все чаще производила впечатление уязвимого и загнанного существа, жаждущего любви вместо того содома, в котором ей приходилось жить. К своему ужасу, Ланг заметил, что Сарита, когда плачет, похожа на Эстеллу и что уголки ее рта дрожат так же, как у его сестры. А еще он понял, как долго и упорно не хотел замечать человеческие слабости Сариты. Он чувствовал, что до сих пор отказывал ей в этом, желая видеть в ней идеал, и угрызения совести скоро вытеснили неприятные воспоминания об Эстелле. И он решил любить Сариту еще сильнее, чем раньше, сильнее, чем кто-либо когда-либо любил другого человека.
Скоро Лангу надоела унизительная привычка обыскивать шкафы, осматривать двор и проверять замки. Он задал Сарите прямой и четкий вопрос: есть у Марко ключ от квартиры или нет? Стараясь не смотреть на него, Сарита продолжала вынимать тарелки и стаканы из посудомоечной машины, и Ланг воспринял ее молчание как утвердительный ответ. До конца недели, не откладывая дела в долгий ящик, он сменил замок. Он сам вызвал мастера и попросил не просто сменить замок, но и поставить еще один — дополнительный, а вечером, пока Сарита была в студии, лично наблюдал за его работой. Сарита ни слова не возразила против этой затеи, но и особого облегчения тоже не выказала. В ту ночь, когда Ланг запер дверь на новый замок и первый раз за долгое время не стал закрывать на цепочку, он обливался потом и никак не мог уснуть. А в минуту слабости даже поймал себя на мысли о том, что своим равнодушием Сарита, вероятно, давала ему понять, будто Марко способен взломать любой замок.
Как-то в среду, в середине марта, Ланг записывал передачу, посвященную поп-культуре. «Сумеречный час» уже с давних пор был поделен на две части. Первые полчаса два или три гостя студии под руководством ведущего беседовали на заранее обговоренную тему; во второй части программы Ланг обсуждал подробности жизни и творчества следующего гостя, выбранного им самим с особой тщательностью; а в завершение Ланг, стоя перед камерой, произносил трехминутный саркастический монолог на злобу дня. В эту среду кинозвезды Ирина Бьорклунд и Лаура Малмиваара должны были рассказать о том, как снимались в эротических сценах, а после перерыва Лангу предстояло заняться легендарным, потрепанным жизнью музыкантом Дэйвом Линдхольмом. Публика состояла из учащихся профессионального училища города Эсбу и студентов-филологов Хельсинкского университета. Все шло как по маслу. Давно уже Ланг не блистал таким остроумием. Вступительное слово удалось на славу, кокетливый и слегка непристойный разговор с актрисами протекал гладко и непринужденно. Потом был небольшой перерыв. Студию залил яркий свет — теперь Ланг и его гости могли разглядеть зрителей, которые во время записи были лишь черными силуэтами за ресторанными столиками на заднем плане. Пока Бьорклунд и Малмиваара возились с микрофонами, освобождая место для Линдхольма, Ланг спокойным, привычным взглядом окинул зал и сразу же уперся в холодные серые глаза Марко.
Ланга охватила паника. В голове его всплыла старая навязчивая идея о сталкере: сейчас он умрет, и совершит это злодеяние конечно же Марко. Его охватили противоречивые желания. Он хотел немедленно прервать запись, сославшись на внезапное недомогание. Хотел разоблачить Марко, хотел встать с кресла ведущего, указать на непрошеного гостя и закричать: вот тот, кто избивает и мучает мою возлюбленную, эй, кто-нибудь, позвоните в полицию! Он хотел позвать В. П. Минккинена, собрать всю съемочную группу, выяснить, кто виноват в том, что посторонний проник в студию, устроить скандал. Но ничего этого Ланг не сделал. Он отработал запись до конца, как положено, но, беседуя с Дэйвом Линдхольмом, был рассеян и невнимателен, а во время заключительного монолога выглядел бледным и напряженным и несколько раз сбился, рассуждая о том, какой надуманной представляется ему шумиха по поводу смены тысячелетий теперь, три месяца спустя.
Когда запись подошла к концу и в студии вновь вспыхнул свет, Ланг нервно посмотрел туда, где сидел Марко, — его место было пусто. Он подозвал к себе Минккинена и, с трудом сдерживая раздражение, заявил, что в студии находился посторонний, и потребовал, чтобы впредь такого не повторилось.
— С чего ты взял, что он посторонний? — спросил Минккинен, и Ланг на секунду усомнился: а что, если Марко и в самом деле учится в Эсбу или занимается гуманитарными науками в университете? Но потом решил: и то, и другое маловероятно.
— Поверь, я знаю, что говорю, — ответил он Минккинену, развернулся и на ватных ногах пошел вниз, в столовую.
Он выпил чашку чая и съел бутерброд, чувствуя себя униженным и раздавленным. В студии, где снимался «Сумеречный час», Ланг был королем: сейчас, когда он больше не писал романы, не создавал свои собственные, вымышленные миры, студия с ее театральным, постоянно меняющимся светом и бесконечным круговоротом гостей оставалась единственным местом, где властвовал он, где он один и никто другой был главным действующим лицом, чье настроение и прихоти беспокоили окружающих. Теперь же границы королевства нарушены, право Лангландии на самоопределение поставлено под вопрос, линия обороны прорвана! Когда Ланг спустился в подземный гараж, его все еще трясло. Он сел за руль «селики», сдал назад и включил первую передачу, чтобы подъехать к воротам гаража. Но прежде чем Ланг коснулся педали газа, он краем глаза заметил движение справа — передняя дверь распахнулась, и внутрь салона легко и бесшумно скользнул Марко.
— Мне в центр, Ланг. Подбросишь? — сказал он.
Лил дождь. Прошло несколько минут, прежде чем они выехали из Эстра-Бёле и направились по Нурденшёльдсгатан в сторону Тэлё, но Ланг никак не мог побороть свой страх и словно онемел. Марко тоже ничего не говорил. Он что-то напевал под нос и время от времени довольно щелкал языком. Когда они остановились на светофоре возле больницы «Аврора», Марко медленно и задумчиво сказал:
— Значит, ты уговорил ее сменить замок?
Ланг вздрогнул, но совладал с собой и как можно спокойнее спросил:
— Чего тебе надо, Марко? Чего тебе надо от Сариты? И чего ты хочешь от меня?
— Я отец Миро, — ответил Марко. — Я — муж Сариты. Разве не я должен задавать вопросы? — Он выдержал театральную паузу и передразнил Ланга: — Чего тебе надо, Кристиан? Чего тебе надо от Сариты?
— Чушь собачья, — злобно сказал Ланг, — ты ей не муж. Вы разведены.
— На бумаге! — презрительно фыркнул Марко. — Ты же писатель, Ланг. Должен понимать, чего стоят пустые формальности по сравнению с зовом плоти и крови.
Ланг промолчал: несколько секунд слышался только монотонный стук дворников и низкое тарахтение мощного двигателя.
— Мне кажется, нам пора познакомиться поближе, — беспечно продолжил Марко. — Я не думал, что ты вернешься к ней после того, что случилось в августе. Но ты вернулся. Признаться, я от тебя этого не ожидал.
— Я все про тебя знаю, Марко, — глухо произнес Ланг.
— Вот как? — беззаботно ответил Марко. — Что ж, это хорошо, всего даже я не знаю.
Они молча ехали по Маннергеймвэгeн, мимо трамвайного депо, мимо Старого рынка и Национальной оперы. Был час пик, и Ланг старался сосредоточить свое внимание на дороге, но все время чувствовал физическую угрозу, отрицательную энергию, переполнявшую Марко.
— Говорят, тебе скоро конец, Ланг, — улыбаясь, сказал Марко, когда они стояли на светофоре возле Национального музея, — говорят, тебе скоро конец, и твоей передаче тоже.
— Кто это говорит? — спросил Ланг, стараясь, чтобы его голос звучал иронично и беспечно, как у его соперника.