Согретый единственно уцелевшей мыслью, что мужчина с алыми глазами всё-таки оставался жив, Вит, прекратив сопротивляться обрывающему ниточки белому морозу, провалился в пучину пожирающего бессильного Ничего.
Во сне, сморившем юного чародея, наблюдающего всё это с далёкой отстранённой стороны, горел, полыхая угольями и поленьями, много-много лет ютивший его колдовской дом. Болота, на которых тот стоял, поднимались вскипевшей огненной волной, когда громадные блестящие аспиды погружались, уходя с головой, в пучины, унося с собой тело неподвижного порчельника. По опустевшему блёклому свету неслись палёные облака золы, толчёного чёрного камня, сажи, копоти, пыли, трухи…
Живой, дышащий, никуда от него не ушедший Кристиан, прихрамывая на обе ноги, тащил на себе и его, и черношкурую собаку в покрывающихся грубой коркой красных лепестках, и собака другая, с мольбой заглядывающая молчащему хозяину в глаза, трусила рядом, поджимая под брюхо опавший хвост, на что мужчина, всякий раз отводя угрюмый зрак, говорил, что не в силах больше никому из них помочь.
Вит, никем не замеченный и безгласый, витал там же, гладил ласковыми ладонями пёсьи бока и щёки, нашёптывал, что всё обязательно будет хорошо. Целовал горячий пересушенный нос, вдыхал в приоткрытую пасть свой собственный будущий воздух, вощёные частицы добровольно разделённой жизни. Целовал страшные рваные раны, наговаривая над теми слова всех заклинаний, какие только успел узнать, какие получалось вспомнить, какие прямо здесь и сейчас, в этом пространном мире без мира, создавал сам, пошивая вместе с осенью и вечной весною.
— Тебе ещё рано в твой добрый собачий рай, слышишь? — просил, шептал, говорил он, искорка за искоркой посылая в бездвижное, но продолжающее дышать тело, наполняя то новой кровяной росой. — Тебе ещё рано в твой рай, тебе пока нельзя, потому что ты нужен здесь, славный, дивный, красивый, умный, хороший мальчик…
Вит нашёптывал, напевал, колыбелил и баюкал, безвозвратно и безвозмездно отдавая этим троим всё своё сердце, плакал без слёз и без слов же прощался с догорающим огнём рушащегося под пальцами прошлого…
…и, покачиваясь в надёжных удерживающих руках, просто и прозрачно спал, бессильно досматривая свой заканчивающийся утихомиренный сон.
🜹🜋🜹
Спустя четверо с половинкой суток Вит наконец-то открыл глаза.
Горячий, истощённый, взлохмаченный и мокрый, он лежал в глубокой тёплой постели, заботливо накрытый несколькими слоями из накинутых сверху одеял, пледов, шерстяных шалей, даже грубого половичка на самом верху тяжёлого и пробивающего на смущённый смех сооружения, будто тот, кто соображал это всё, каждой своей каплей боялся, что тщедушное тело непременно сдастся, не поддержи в том насильно вскормленного огня.
В очаге, потрескивая свежим дубьём, горел жаркий костёр, по столам и полкам разместились зажжённые свечи, перемигивающиеся звёздами одинокого небосвода.
Вит, простонав от пробежавшей по пробудившимся жилам тягучей боли, с трудом повернул голову, кое-как приподнялся на локтях…
И тут же, забившись прытким обрадованным жаворонком, увидел рядом с собой на постели двух здоровенных чёрных собак — повизгивая во сне, они потешно дёргали лапами и хвостами, преследуя невидимую добычу, удирающую сквозь зализанные туманами утренние холмы.
— Проснулся, значит? — там же позвал непривычно бережный, но всё равно знакомый до поджавшейся сладости голос.
Вит, заробев из нутра, рассеянно и смущённо вскинул голову, встречаясь взглядом с пристальной парой чужих красных глаз, смотрящих с упоительным беспокойным волнением.
Кристиан, тоже обнаружившийся здесь, совсем-совсем близко, всего-то в изголовье одной на всех четверых кровати, протянул к нему руку, ощупал лоб и осунувшиеся влажные щёки, среагировав отчего-то безразмерно довольным кивком.
— Жар у тебя спал, значит, жить будешь, — сообщил он с до того облегчённым видом, что одним только этим выдал себя с поличным да со всей головой, когда сам даже близко не собирался обмолвливаться бедовому кудеснику и словом, что всё минувшее время практически не спал, сидел неустанно рядом, поил сваренными на скорую руку отварами, сбивал недуг, таскал из лесу травы, воду и до единого переместившиеся на кровать сугробики всех отыскавшихся в доме одеял.
Вит, суть уловивший, но уловивший пока смутно, ещё более смущённо улыбнулся в ответ, поморщился от ударившей по нервам телесной боли. Вновь, не зная, куда себя деть, поглядел на лягающихся во сне собак…
— Они в порядке. Оба, — верно истолковав его взгляд, тихо проговорил Кристиан. — Уж не знаю, что за ангел спустился к ним, но раны, на которых я успел поставить крест, затянулись за три дня. Думал уже, что неизбежно придётся хоронить, а тут вон какое чудо приключилось… — Здесь выкупанные в бузине глаза вдруг расширились, с тенью немой догадки уставились на споро отвернувшегося мальчишку. — Погоди… неужели… ты же сам всё это время не приходил в себя, тогда как… Но твоих ведь рук… дело…?
Чудодей нервно хмыкнул. Неловко и неуверенно, но с искренней радостью рассмеялся. С обогретой медовой улыбкой коснулся бархатных собачьих ушей, невесомо перебирая в пальцах длинную спутанную шерсть.
— Может, и моих, хотя знал бы я ещё сам… То есть я помню, что пытался ему помочь, но мне казалось, что всё это было просто-напросто сном, так что…
Кристиан молча посмотрел на волшебника, на спящего пса, на трещащий в жерле костёрный огонь… Потом всем своим телом перетянулся на постель, грузно развалился в тесности с застывшим кудесником, потревожил недовольно заворчавших псов. Сгрёб ошалело пискнувшего юнца в охапку, устраивая белокурую голову у себя на груди, небрежно перевязанной серыми грубыми тряпицами — Вит чувствовал, что и его рана почти полностью саму себя исцелила, оставив лишь напоминающее клеймо несгорающего шрама.
За окнами выл холодный чертополоший ветер, стучались поредевшие ветки, плескалась о древесные стенки озёрная вода…
— А ведь, знаешь, с какой-то чудаковатой стороны задание-то ты его, этого неладного порчельника, выполнил… — будто совсем ни к кому не обращаясь, пробормотал вдруг мужчина и, заприметив смурое удивление, проскользнувшее на синеглазом лице, выдавил на губы неумелую да горькую, будто настойка терновника, улыбку. — Не бери в голову. Поспи лучше. Рано тебе разговоры водить. Да и я с тобой заодно посплю, смаривает что-то чутка…
Он широко и с чувством зевнул, не трудясь прикрыть рта, поёрзал, поглубже зарываясь в покорную ласку сновидческого ложа, закрыл утомлённые глаза…
И уже через несколько шатких ударов взволнованного волхвующего сердца накрепко уснул, тихо посапывая в златокудрую макушку бездвижного чародейского юнца.
Вит ещё долго глядел в потолок, вслушивался в умиротворяющее дыхание красноглазого мужчины и его добрых косматых псов. Улыбаясь самыми уголками губ, лениво и обогрето думал о том, насколько всё-таки здесь уютная, тёплая, замечательная норь. Живая, светлая, упоительно солнечная, будто вечное лето, пойманное в грубый холщовый мешок из-под пыльной картошки, и уходить из такой нори больше никуда, никогда и ни за что не хотелось.
Юноша, сонно хватающийся за эти мысли, зевнул, уткнулся носом в духоту ароматных лесных одеял, придвинулся поближе к Кристиану…
И только тогда, уже почти-почти задремав, где-то на размытой переползающей грани понял — совсем по-своему и совсем не так, но… — вдруг, что тот имел в виду, ненароком обмолвившись про странно выполненное поручение.
Ведь действительно…
Единственный на свете портной, способный пришить погибшему было ангелу живые творящие ладони, был всё это время с ним рядом.