— Я делаю всё это совсем не ради людей, поэтому не имеет значения, как они станут ко мне относиться. Я…
— Ты погибнешь, едва окажешься там, мой дорогой. Запомни это хорошенько.
Вит, накрепко стиснув зубы, опустил голову ниже, пытаясь скрыть от цепкого колдуньего взгляда выдающую чернь, пролёгшую на его лице.
— Я предлагаю тебе ещё раз поразмыслить на досуге, Вит, — будто бы и в самом деле ничего не замечая — или, может, наоборот замечая, и замечая слишком хорошо, — продолжил мрачный чародей. Поиграл, разрисовав стены волшебной шкурой лесного зверя, световыми пятнами, заточенными в холодные самородки потренькивающих перстней. Одарил юношу, которого день за днём умело и алчно выпивал, заботливой паучьей улыбкой. — Но пока — твоё новое задание. Прошлое, как погляжу, показалось тебе чересчур лёгким? Раз у тебя после его выполнения осталось столько свободного времени, дабы затевать ненужные и опасные игры.
Вит хотел было возразить, но не смог даже разлепить губ — магия, насланная чёрным волхвом, намертво сковала плоть и кровь, заставляя беспрекословно подчиняться лживому хозяину и властелину.
— Не спорь. Ночные прогулки идут тебе во вред, Вит. Я должен обезопасить тебя от общения со всеми, кто не похож на нас. О чём ты только думал, шатаясь по лесу с тем… мужланом?
Вит дёрнулся, напрягся, силясь хоть как-то, хоть сколько-нибудь перебороть чужие чары, да только тщетно, всё это было тщетно, потому как те держали крепко, впивались уздой в подчинённую кожу, заставляя всё ниже и ниже склонять разрывающуюся в темени и висках бессильную голову.
Колдун вновь приблизился к нему. Провёл кончиками холодных пальцев по щеке, огладил шёлк переливчатых кудрей.
— Кроме обычной ловли Болотных Огней, ты должен будешь отыскать для меня ещё кое-что… Точнее, кое-кого. Найди мне портного, способного сшить умершему ангелу живые ладони.
Вит, обуянный лютой химерой из прыснувшего в мясо страха и высеченной кремнием злости, взвыл бы во весь надломанный птичий голос, не запечатывай его губы коварное крадучее колдунство.
— Я дам тебе на это три дня. Не справишься — лишишься своего маленького ночного безделья. К тому же, глупый непослушный мальчишка… вынужден будешь собрать не десять, а все тридцать болотных мешков. В твоих же интересах бросить все свои силы на поиски, а не на праздное шатание в обществе тех, кто не стоит и нашего с тобой общего мизинца.
Гневный липкий страх, обрушившийся на белокурого юношу вместе с грузом прогремевшего пожизненного приговора, пригнул к земле куском намагниченного компасного металла, вспорол спину, располосовал на бессильную белую труху кости, впился в горло длинной сталью зябких когтей, протиснулся между век и опалил ядовитым зелёным кострищем намокшие ослеплённые глаза.
Поначалу колдун обещал, что вернёт ему свободу, как только он соберёт три мешка беспризорно гуляющих по зыбким топям Огоньков. Всего-то три жалких мешка! После этого цифра возросла до пяти. Затем помножилась ещё вдвое. Снова юноша, почти дошедший до заветной десятки, верил, будто свобода достижима и как никогда близка, и снова…
Снова…
Огоньков с каждым годом становилось меньше; на долгие снежные зимы, рыжея от заставляющих хворать холодов, они уходили под землю, начиная прятаться с начала октября, поэтому на охоту оставалось приблизительно шесть или семь месяцев, и удача, если за это время удавалось наловить хотя бы половину одной-единственной банки.
На три же десятка мешков…
— Мне едва ли хватит моей жизни…! — кое-как разрывая нити ослабевшего колдовства, в заблестевших слезах вскрикнул Вит, но вскрикнул поздно: дом хлопнул на промозглом ветру опустевшими ставнями, крякнул голосами обращённых из людей деревянных утиц, рассевшихся по длинным лакированным лавкам, и ястреб-колдун, поставивший на душу пойманного снежного мальчика несмываемое теневое клеймо, растворился в брызнувших сквозь лесные верхушки полуденных лучах, гуляющих по полу перемигивающимися полосатыми котами.
🜹🜋🜹
Портной, способный сшить сгинувшему ангелу тёплые ладони, нависал над Витом пыльной хохочущей тенью, пока тот — рассеянный и печальный — брёл сквозь чавкающие болотные топи мимо заброшенной старой церквушки, оставившей от себя один лишь остов и порушившиеся купола, мимо брусчатого мостка через пересохший ручей, мимо сухих посеревших осин и дикой рябины, сбившейся в пёстрые топорные стайки. В зачарованном холщовом мешке за спиной покачивались пустые пока клети, крохотные ошкуренные коробочки, облицованные фресками кедровых сов и дубовых листьев, деревянные брусья для вспугивания заблудившихся Огоньков, излюбленные марципановые пышки, завёрнутые в листья лопуха, фляга с холодной ключевой водой и листом кислой малины.
Под ногами шуршала мокрая скользкая трава, уходящая всё глубже и глубже под стяг наваливающейся болотной жижи. Пахло солёным речным духом, протухшей пресноводной рыбой, разложившимся козьим навозом. На ветках искривившихся низкорослых деревьев, потерявших сок и листву, сидели тощие вороны, глазеющие лоснящимися бусинами глянцевых глаз.
Когда солнце лениво и боязливо поднялось к зениту, повисело там с недолгое северное время и, перевернувшись через свою же макушку, поплыло обратно вниз, чудодей с золочёными волосами прибрёл в сердце теплящихся дневным жаром болот.
Воздух здесь стоял тяжёлый, испаренный, как нагретое в котелке молоко; Виту постоянно мерещилось, что его даже можно потрогать ладонями, если как следует оттолкнуть от себя налипший вал, затрудняющий замедляющиеся потерянные движения.
От воды, покрытой мелкой чешуйчатой ряской и переваренными соцветиями жёлтого водореза, поднимался дикенький дух; в нём жужжали тучные чёрные мухи, жадные до крови раздувшиеся слепни, резвые любопытные стрекозы.
По берегам, теряясь в сочной зелёной траве, повылазили краповые шляпки сыроежек.
Шумели листвой уже обглоданные болотом слабеющие берёзки, не знающие, что вскоре так и погибнут здесь — спадут трухлявыми брёвнами, покуда ненасытный трясинный зверь не пожрёт и их, оставив лишь гнилую кору да редкие прутинные ветки.
Вит следовал старой изученной тропкой, проложенной ещё в те времена, когда он был ростом не выше половинки беспомощного саженя. Стопы, обутые в выструганные из дерева и обвитые кожей царвули, назубок знали каждый выступ, каждую выбоинку, каждый каверзный таящийся спуск; повторяя день за днём один и тот же маршрут, Вит давно прекратил гадать, куда подевались все Огоньки.
Упорхнули, наверное, куда-нибудь подальше, где не подстерегал невольничий охотник, упрятывая поначалу в темноту мешка или коробов, а после — в заговоренные клетки или банки, где маленьким весёлым духам приходилось томиться совсем недолго; три-четыре дня и ночи, а затем колдун забирал улов своего ученика да уносил с собой под крылом обортничающего ястреба.
Виту не было известно, как тот поступал с ними дальше. Не было известно ничего, кроме того, что ни один Огонёк никогда больше не возвращался на родные болота или в их передерживающий страшный дом.
Остальные же духи, улавливая запах исторгнутой смерти и сгораемого в холодном костре впитанного волшебства, один за другим покидали эти края, уносясь вместе с осенними клиньями красногрудых журавлей туда, где юноша, пленённый договором лукавящего мрачного волшебника, не мог и мечтать оказаться.
Сколько Вит ни бродил, сколько ни прятался в высокой шуршащей траве, терпеливо дожидаясь появления крохотных мерцающих духов — те не приходили.
Солнце, задумчиво покручиваясь в самой низкой лощине, привораживало подтягивающуюся навстречу землю. С иной стороны неба, залепленного глинистой дымкой скорого сумрака, всё отчётливее показывалась бледная краюха высокой луны.
Вит миновал низкогорье разыгравшегося леса, отлогие гривы буйных холмов. Полюбовался костерогим великаном-лосем, выдыхающим в вечер пары горячего дыхания; тот — одинокий, с крупицами тоски во влажных глазах — звал, звал и звал кого-то, кто никогда не собирался ответить, рассекая тишину звоном далёкого рожка, на его зов.