Заросли веха и клещевины между тем незаметно сменялись каменистой россыпью, а та, в свою очередь, вновь погрязала в кустах мокрого и прелого вздутоплодника.
Лес, обступивший Вита тугим беспокойным обручем, был пепельно-серым, грязно-бесцветным. По земле ползали туманы, рыскали в его клубах крохкие нечистые существа, оборачивающиеся то лозой, то вороньим гнездом на пике высохшего ясеня. Почва хрустела сухостью, воздух першил горло и слезил глаза.
В какой-то миг Вит, почти лишившийся обманутого зрения, углядел за цветком стойкой хохлатки знакомое голубоватое пламя шального Огонька, но ещё прежде, чем он успел сделать хоть шаг или потянуться за клетью — дух, окрасившись в тёмно-кубовые гневные цвета, пронёсся пламенной жилой, разгорелся костром и втянулся в принявшую землю, в очередной раз оставляя неудачного охотника с пустыми руками.
Загнанный в угол, теряющий веру в возможное спасение и постепенно смиряющийся с натянутым на задушенное горло собачьим ошейником, юноша слепо побрёл дальше.
Он шёл, шёл и шёл под сгустившимся померанцевым закатом, под последней вспышкой уснувшего солнца, под медленно и нерасторопно потянувшейся луной, занимающей место огнеликого брата, под крапинками смеющихся сквозь стекло пуговичных звёзд…
Шёл, пока не пришёл в конце всех концов к аспидной нитке неспокойного ручья, бьющегося шуршащими всплесками о грани шлифованных камней: поблизости от его берегов росла одна только горькая да дегтярная дягиль-трава — высокие заросли пригорюнившихся дичалых сорняков.
Вит, погружённый в заполошный шквал налипающих на спину уныний, не особенно разбирая дороги, отправился вслед за проглядывающим смолковым течением.
С несколько раз он оступился, с несколько раз провалился по щиколотку или колено в веющую холодом мутную воду. Единожды чуть не растянулся плашмя на земле, вовремя ухватившись за ветки здешних древесных умертвий.
Путь вёл его дальше и дальше, пока вдруг не оборвался остановившей сбившееся дыхание туманной стеной — сметанной, непроглядной, веющей зяблостью и стёртыми обрывками иных звуколетий.
Юный чародей с малолетства знал, что они такое, эти стены. Знал, потому что когда-то сам пересёк одну такую преграду, на веки вечные отдав себя на растерзание миру колдовства и ворожбы, да и в прошлую ночь он ведь тоже…
Проник туда ненадолго, где по ту сторону вечной мглы укрывался клетчатым одеялом обыкновенный человеческий мирок, в который путь был открыт лишь настоящим колдунам, но никак не их ученикам.
Никогда бы прежде Вит не ослушался наложенных запретов, никогда бы не пересёк запретную грань умышленно, а не случайно, как получилось в предыдущий раз.
Никогда!
Никогда…
Если бы только не удручающие призраки ангела да портного, щекочущие за пятки, плечи и вьющиеся от сырости локоны. Если бы не нехороший, обманывающий, заживо сжигающий огонь в серых глазах его господина, мечтающего поработить пока ещё светлую душу по глупости доверившегося мальчишки-ученика. Если бы не горькое отчаяние и не сладкие — чужие или всё-таки нет… — воспоминания, скребущиеся в юном перепуганном сердце.
Вдохнув пропитанный настоявшейся травой воздух, Вит нерешительно протянул подрагивающую от волнения руку. Коснулся пальцами раздутой стылой кромки, погрузил те чуть глубже, уходя на половину исчезнувшей с лика мира фаланги. Ощутил лёгкое незнакомое покалывание, как если бы рывком надел искрящийся языками свитер в особенно морозную зимнюю погоду…
Но ничего страшного, вопреки предосторожностям, прочитанным наветам и собственным ожиданиям, не происходило, и Вит, набравшись быстро иссякающей смелости, резко и резво просунул в туман руку по самый локоть. Сжался. Но снова не дождался попросту ничего — ни боли, ни грянувшего сверху проклятья, ни ощущения, будто магическая сила покинула его жилы.
Рука ушла в дымку полностью. За ней — рука вторая. Дело оставалось за малым — единым последним шагом, за которым…
За которым ждало нечто новое, неизведанное, может, хотя бы чуть менее обречённое, чем улетевшие Огоньки и безответная загадка о том, как же самого себя из новой захлопнувшейся клетки спасти…
Вит, накрепко зажмурив глаза, решительно шагнул в препону разделяющего миры переваливающегося тумана.
Короткое мгновение — и дымка, причмокнув, выплюнула его на округлые замшелые камни, хохлящиеся мягким зеленоватым пушком. Камней было много, а в расщелинах между ними, беззаботно журча, деловито тёк тот самый ручей; проводив сосредоточенный ток воды рассеянным взглядом, Вит обнаружил невысокую блокадку, сложенную из веток и сточенных коловидных брёвен — кажется, в этом месте вовсю орудовали бобры.
Далее, несколькими ярусными градусами выше, желтовато-бурая гладь разливалась отполированным, как стекло в руках у стеклодува, озерцом, а в изголовье его, что корона на венценосной макушке, стоял дом из тех, на который хватало бросить всего одного случайного взгляда, чтобы понять — дом этот уютный, тёплый. Живой.
Двухэтажный, каменно-деревянный, с удивительными пристройками вразнобой, покатыми крышами, крытыми еловой веткой и утрамбованной соломой, мхом и лапами царской ягоды — дом этот был воистину волшебным. Даже куда более волшебным, чем то колдовство, которым пользовался наставник юного чудодея.
Труба выкашливала застоявшийся мглистый дым, вокруг царили запахи чайной мяты, прелой ромашки, подсушенного вместе с тмином розмарина.
Передний фасад украшало огромное, но изумительно поворотливое деревянное колесо — жёрнов водяной мельницы, неприхотливо перекачивающий предложенный озёрный сок.
Из воды — то тут, то там — выглядывали замшелые лишайные валуны, облюбованные сонными илистыми лягушками.
Позади дома высился, раскинув воистину королевский шатёр, великолепный лес, окутанный магией стебельных и медовых оттенков. Древний, ароматный, заставляющий затаить дух и сидеть обездвиженным раболепным мальчишкой — он покорил сердце Вита одним своим шелестом, одним снисходительным свистом перекликающихся клестовых птах.
В мире, куда он попал, правила балом вовсе не ночь, а подходящий к кромке паточный летний день.
Вит, позабывший обо всём на свете, смущённо и неловко шевельнулся, намереваясь подняться на ноги…
И тут же, разодрав нетревожимую тишину остриями гранитных когтей, на водных валунах, будто вынырнув со дна русальего пруда, появились две собаки. Две большие чёрные собаки, оскалившие пасти в угрюмом и недовольном горлатном рыке.
Вит похолодел.
Глаза собак — молочноспелые карлики повторённых лун — налились предупреждающим гневом, затем — холодной звериной решимостью. Нагнув головы, они переглянулись и, опустив тугие плетни хвостов, лёгким водорезным шагом потрусили колдуну навстречу, играючи перепрыгивая с камня на камень или погружаясь в брызги разлетающейся во все стороны проточной воды.
— Эй-эй-эй! Постойте-ка! Погодите! Дайте я вам хотя бы… хотя бы же… — юнцу сделалось вконец дурно, и язык, намертво прилипший к нёбу, запнулся, ссохся и отказался, как Вит ни старался тот растормошить, говорить.
Отшатнувшись от приближающихся страшными прыжками животных, он припал на руки, болезненно ушибся о скол камней. Не обращая внимания на боль, задом пополз назад, к спасительной стене принёсшего его сюда тумана…
Правда, стоило лишь единожды мельком оглянуться, чтобы лучше лучшего уяснить — никакого тумана здесь не осталось и в помине.
Собаки же, щеря оскаленные зубы и дыбя на загривке тёмную, будто трубная сажа, шерсть, необратимо настигали; всколыхнутая вода, пошедшая на отмель, под их лапами звенела так, будто была вовсе не водой, а самым что ни есть тонким на свете стеклом.