– А если человек не боится и не любит Бога? – с ужасом спросила Кристин.
Монах взял девочку за белокурые волосы, ласково отогнул ей назад голову и заглянул в глаза Кристин; его синие глаза были широко открыты.
– Нет ни одного человека на свете, который не любил бы и не боялся Бога, Кристин; если же мы живем и умираем недостойно, то потому лишь, что сердце наше поделено между любовью к Богу и страхом перед дьяволом – и любовью к миру и плоти. И потому, если бы у какого-нибудь человека вовсе не было стремления к Богу и Божьей сущности, то он благоденствовал бы в аду; лишь одни мы не понимали бы, что этот человек получил именно то, чего желало его сердце. Ведь огонь не жег бы его, раз он не томился бы по прохладе, и не чувствовал бы он и боли от укусов змиев, раз ему неведомо было бы стремление к покою!
Кристин смотрела на лицо монаха; она не понимала ни слова из его речи. Брат Эдвин продолжал:
– Бог по многолюбию своему, увидев, что сердца наши разрываются на части, сошел к нам и жил среди нас, чтобы самому вкусить во плоти искушения дьявола, когда тот соблазняет нас властью, роскошью и угрозами мира сего, когда тот наносит нам удары, издевается над нами и острыми гвоздями причиняет раны рукам и ногам нашим. Вот так он указал нам путь и дал познать свою любовь к нам…
Он посмотрел на серьезное, внимательное лицо ребенка – и вдруг тихонько засмеялся и сказал совсем другим голосом:
– Знаешь ли, кто первый узнал, что Господь соизволил родиться? Это, брат, петух; он увидел звезду и сказал, – в те времена все звери умели говорить по-латыни, – так вот он и закричал: «Christus natus est!»[17]
Последние слова он прокукарекал так похоже на петуха, что Кристин чуть не задохнулась от смеха. Так хорошо было посмеяться, потому что все то необычайное, о чем только что говорил брат Эдвин, давило девочку какой-то благоговейной тяжестью.
Монах и сам рассмеялся:
– Да! А когда бык услыхал об этом, то замычал: «Ubi, ubi, ubi?»[18]
А коза заблеяла и сказала: «Betlem, Betlem, Betlem!»[19]
А овце так захотелось увидеть Богородицу и ее Сына, что она сейчас же замемекала: «Eamus, eamus!»[20]
А новорожденный теленок, что лежал на соломе, вскочил на ноги. «Volo, volo, volo!»[21] – замычал он.
Этого ты, вероятно, еще не слыхала? Нет? Я так и думал! Я знаю, что ваш отец Эйрик, там у вас, в горах, священник достойный и ученый, но все же он не знает этого, потому что этому нельзя научиться, пока не побываешь в Париже…
– Значит, вы были и в Париже? – спросила девочка.
– Благослови тебя Бог, маленькая Кристин, я был и в Париже, побывал и в других местах, везде на белом свете; но все же ты должна верить, что я боюсь дьявола, а люблю и сгораю желанием, как всякий иной глупец. Но я изо всех сил крепко держусь за крест – приходится цепляться за него, как котенку за доску, когда он упадет в море.
А ты, Кристин, – тебе не хотелось бы пожертвовать этими прекрасными волосами и служить Царице Небесной, как те невесты, которых я нарисовал здесь?
– У нас дома нет других детей, кроме меня, – отвечала Кристин, – так, я думаю, меня выдадут замуж. У матушки уже готовы и сундуки, и ларцы с моим приданым.
– Да, да! – сказал брат Эдвин и погладил девочку по лбу. – Так-то в наше время люди распоряжаются своими детьми! Они отдают Господу Богу дочерей хромых, подслеповатых, уродливых либо убогих или же возвращают обратно лишних детей, когда, по их мнению, Бог даровал их слишком много. И еще при этом удивляются, как это мужи и девы, что живут в монастырях, не все святые!
Брат Эдвин взял девочку с собою в ризницу и показал ей монастырские книги, стоявшие там на полке; в них были чудеснейшие картинки. Но когда вошел один из монахов, то брат Эдвин сказал, что ему надо было лишь поискать в книге голову осла, чтобы срисовать ее. А потом покачал головою, сам себя не одобряя:
– Да, вот теперь ты видишь, Кристин, что значит страх! Но здесь, в монастыре, так боятся за свои книги! Если бы я обладал истинной верой и любовью, то не стоял бы так и не врал брату Осюльву! Но тогда я мог бы взять вот эти старые меховые рукавицы и повесить их вон на тот солнечный луч!