Кристин сидела рядом с матерью; она пробовала есть, чтобы никто не заметил ее состояния, но руки у нее так дрожали, что она расплескивала толоконную кашу каждый раз, как набирала ее в ложку, а язык во рту казался таким толстым и сухим, что она не могла проглотить ни одного кусочка хлеба. Но когда Симон начал говорить о Бентейне, ей пришлось перестать притворяться, будто она ест, и схватиться обеими руками за скамейку, на которой она сидела, – такой ужас и отвращение овладели ею, что она почувствовала головокружение и тошноту. И вот он-то хотел… Бентейн и Арне, Бентейн и Арне… Больная от нетерпения, ждала она, когда кончится ужин. Она страстно хотела увидеть Арне, прекрасное лицо Арне, упасть на колени около его тела, предаться горю и забыть обо всем на свете.
Помогая Кристин одеваться, мать поцеловала ее в щеку. Кристин уже так отвыкла от материнской ласки, что ей стало от нее легче; на мгновение она положила голову на плечо Рагнфрид, но не могла плакать.
Выйдя во двор, она увидела, что еще несколько человек собирались ехать с ними – Халвдан, Йон из Лэугарбру, Симон и его слуга. И мысль, что двое чужих тоже поедут с ними, причинила ей невероятную боль.
В этот вечер стоял жестокий мороз, так что снег громко скрипел под ногами; частые звезды искрились, как иней, на черном небе. Проехав немного, они услыхали дикие крики, вой и бешеный топот копыт, несшиеся с лугов к югу от них, – несколько дальше по дороге их нагнала буйная ватага всадников и прорвалась вперед мимо них, оглушая звоном металла; запах дымящихся, заиндевелых лошадиных тел ударил в лицо, хотя им и пришлось съехать в сторону, в глубокий снег. Халвдан окрикнул дикую толпу – это была молодежь со дворов южной части прихода; они все еще праздновали Рождество и выехали испытать лошадей. Некоторые из них, чересчур пьяные, чтобы понять что-либо, промчались с шумом и гамом мимо, барабаня по своим щитам. Но двое-трое расслышали те вести, что Халвдан прокричал им вслед; они отстали от других, затихли и присоединились к спутникам Лавранса, шепотом разговаривая со всадниками, ехавшими позади всех.
Наконец они увидели перед собою усадьбу Финсбреккен, лежавшую на холме по ту сторону речки Силь. Между постройками светилось что-то – посреди двора в снежные сугробы были воткнуты смоляные факелы, и отблеск пламени играл красным светом на белом склоне, а темные дома казались измазанными запекшейся кровью. Одна из маленьких сестер Арне стояла на дворе, прыгая с ноги на ногу и скрестив руки под плащом. Кристин поцеловала заплаканного, иззябшего ребенка. На сердце у нее лежал тяжелый камень, и ей казалось, что ноги налиты свинцом, когда она поднималась по лестнице на чердак стабюра, где было положено тело.
Звуки пения и блеск множества зажженных свечей встретили их в дверях. Посреди горницы, покрытый простыней, стоял гроб, в котором Арне привезли домой; доски были положены на козлы, и гроб поставлен на них. В головах стоял молодой священник с книгою в руках и пел; кругом были коленопреклоненные люди, прятавшие лица в складках толстых плащей.
Лавранс зажег свою свечу об одну из горевших у гроба, прилепил ее на доску помоста и опустился на колени. Кристин хотела сделать то же самое, но никак не могла поставить свечу; тогда Симон взял свечу и помог ей. Пока священник читал, все стояли на коленях и шепотом повторяли за ним слова молитв, так что пар клубом шел у всех изо рта – на чердаке был ледяной холод.
Когда священник закрыл книгу и все поднялись с колен – в горнице, где лежал покойник, собралось уже довольно много народу, – Лавранс подошел к Инге. Она уставилась на Кристин и, казалось, не слышала того, что говорил ей Лавранс; в руках у нее были переданные им подарки, но она держала их, как будто не сознавая, что держит.
– Так и ты тоже пришла, Кристин? – сказала она странным, сдавленным голосом. – Может быть, тебе очень хочется взглянуть на моего сына, каким он вернулся ко мне?
Она отставила в сторону две-три свечи, схватила Кристин за локоть дрожащей рукой, а другою сорвала покров с лица покойника.
Оно было желтовато-серым, как глина, а губы свинцового цвета; они немного разошлись, так что видны были ровные, мелкие, белые, как кипень, зубы, и как будто насмешливо улыбались. Из-под длинных ресниц чуть виднелись остекленелые глаза, а на щеках у висков выступали черные синяки – не то следы от ушиба, не то трупные пятна.
– Может, хочешь поцеловать его? – спросила Инга тем же голосом, и Кристин послушно нагнулась и прижалась губами к щеке мертвеца. Щека была влажной, словно от росы, и Кристин показалось, что она чувствует слабый запах тления; и впрямь, он начал оттаивать от жара стольких свечей.