В конце мая неожиданно позвонил Дики. Несколько месяцев я ничего не слышала о нем. Он прошел пешком по Германии — так он провел свой отпуск — и жаждал рассказать мне о своих впечатлениях. Ну и страна! В ней зреют неприятности. Он сам видел надпись на воротах в парк: «Собакам и евреям вход воспрещен». Он подумал о бедняге Возьмем Платона — ведь никто из нас и не вспоминал, что он еврей, правда? До чего же отвратительными могут быть люди. Но он надеется, что придет время и Гинденбург расправится с этими коричневыми рубашками.
Я пригласила его зайти. Нэд играл в клубе в скуош; он редко теперь ходил туда, поскольку не мог угощать приятелей вином.
— Я одна дома, — сказала я, — и мы сможем вдоволь наговориться.
Был один из тех душных и безветренных вечеров, которые словно что-то затаили в себе. Над зелеными лужайками парка стлался голубой туман. Сквозь деревья были еле видны оранжево-золотистые шары фонарей. Я распахнула настежь окна, и комнату наполнил запах майского вечера и бензина.
Привычно сутулясь, вошел Дики и поцеловал меня. Он никогда не делал этого раньше, но это, конечно, не означало, что теперь он вдруг влюбился в меня. Просто он стал взрослым и приобрел более непринужденные манеры поколения, которое было чуть постарше нас.
— Очень мило, — сказал он, опускаясь на стул, который я придвинула к окну. — Напоминает старые добрые времена. — Он махнул рукой в сторону большого пустыря, откуда доносились слабые звуки музыки. Огоньки сигарет в темноте были похожи на светлячки. Молодежь, как мы когда-то, вынесла на пустырь патефон.
— Рахманинов, — заметил, прислушиваясь, Дики. — В собственном исполнении.
Повернувшись ко мне, он начал рассказывать, как провел отпуск. Он был возбужден и по-настоящему встревожен. Внимательно слушая его, я заметила, что речь его стала свободной от жаргонных словечек школьных времен.
— Мне очень не нравится все это, Крис. Честное слово, не нравится. В этом есть что-то дьявольски зловещее.
Я протянула руку, чтобы зажечь настольную лампу, но Дики остановил меня.
— Не надо. Так лучше.
Молодежь в парке запела; голоса печально плыли в воздухе, напоминая о тех, кто пел песни прошлой войны.
— Новая мелодия, — сказал Дики, внимательно прислушиваясь, как профессионал. — Появилась, должно быть, в мое отсутствие. Что это?
Я сказала, что не знаю. Я не слушаю радио, потому что Нэд терпеть его не может.
— Тебе не надо было выходить замуж за этого парня, — внезапно сказал Дики.
— Тогда бы у меня не было Марка.
Лицо Дики казалось бледным от света фонарей, падавшего с улицы в окно.
— Был бы другой ребенок, которого ты любила бы не меньше. Поверь, не было бы никакой разницы.
— Не знаю, я не уверена, — сказала я.
— Вы хотя бы дружно живете?
Даже Дики я не решилась сказать правду.
— Вполне.
— И все равно ты не должна была выходить за него замуж. Ш-ш! — Он поднял руку и остановил меня. — Я разбираю слова — что-то о яблонях… очень неплохая песенка. Придется наверстывать упущенное, когда вернусь на работу. Хотя, — продолжал он без всякого перехода, — мы с тобой тоже могли бы жить не лучше. Мы слишком давно знаем друг друга. Однако у нас были бы по крайней мере общие интересы.
Он взял мою руку и на минуту задержал в своей.
— Все будет хорошо. Желаю тебе счастья.
Сейчас мы были как никогда близки друг другу. Я знала, что ему пришлось побороть свою природную застенчивость, чтобы сказать мне то, что он сказал, и взять меня за руку. Меня тронула его доброта, которую он глубоко прятал в сердце. Мы сидели молча, и наше молчание напоминало молчание влюбленных. Парк был теперь совсем черным, но за самыми дальними деревьями небо оставалось нежно-зеленым. В нем замерцала вечерняя зорька, разбрасывая серебряные блестки, словно кто-то легонько ударял пальцем по туго натянутой струне. С темного пустыря продолжала доноситься печальная и прекрасная песня.
Внизу хлопнула дверь. Я зажгла свет.
— Вот и Нэд, — сказала я, — раньше, чем я ожидала. Пожалуй, надо сварить свежий кофе.
Нэд вошел и недоумевающе уставился на Дики.
— А, вот кто здесь. — Затем, обратившись ко мне, он спросил: — Почему, черт побери, вы сидели в темноте? Когда я проходил мимо, свет не горел.