На этой лондонской улице, менее чем в двух милях от своего дома, я была так же далеко от всех, как если бы очутилась в пустыне Азии. И при мысли об этом сковывавшие меня цепи упали, и я почувствовала облегчение и радость человека, поднявшегося с постели после долгой, изнурительной болезни и обнаружившего вдруг, что руки и ноги вновь ему послушны, что он снова хозяин собственного тела, снова здоров.
И все же, мне кажется, чувство, с такой силой охватившее меня в ту ненастную дождливую ночь на восемнадцатом году моей жизни, было чем-то большим, чем простая радость освобождения. Это было еще и сознание того, что я нашла в себе силы отвергнуть ненастоящее и мне теперь не надо принимать с благодарностью лишь то, что мне дают. Позднее в жизни я так настойчиво хотела любви, что готова была бороться за нее со всей одержимостью, когда без сожалений выбрасывают за борт гордость, как пустое ребячество и пережиток; и тогда меня утешала мысль, что и я когда-то сделала свой выбор и что если сейчас мне отказывают в любви, то я должна принять это как жестокую справедливость судьбы. Но это уже совсем другая история и отнюдь не та, о которой мне хотелось бы вспоминать. Как я уже сказала, нас больше всего мучают наши мелкие проступки, потому что мы достаточно благоразумны, чтобы держать память о больших под замком.
Глава IV
Я родилась за два года до начала первой мировой войны, когда благополучие моего деда уже приходило к концу. Мои ранние воспоминания связаны с нехваткой денег в доме. Помню, как в витрине аукционного зала Ивенс была выставлена большая кукла. Мне она так нравилась, что моя мать пообещала купить ее мне ко дню рождения.
Она вернулась печальная, с пустыми руками.
— Я рада, детка, что не купила ее. Мне показалось, у этой куклы очень злое лицо.
Она жалобно смотрела мне в глаза, словно просила поверить. Я помню споры, которые велись в нашем доме — проводить ли электричество. Они закончились странным компромиссом: провести электричество на двух нижних этажах, а на верхних оставить газовые рожки.
— Каждая точка — фунт, помните, каждая точка — фунт, — говорил отец, словно вбивая мне в память эти слова; они так и остались для меня полными зловещей загадочности.
Когда умер мой дед, выяснилось, что он ничего не оставил нам, кроме дома. Длинной вереницей потянулись квартиранты (съемщики, как мы их называли): мистер Косгрейв, которого спустя неделю спешно ночью увезла больничная карета, — подозревали, что у него сонная болезнь; мистер и миссис Лик, которых долго выслеживала настоящая миссис Лик и наконец настигла в прихожей нашего дома; мистер Смит и его сестра, к счастью съехавшие от нас за месяц до того, как им было предъявлено обвинение в распространении по почте порнографических открыток; юный мистер Хоун, который пил; и престарелая миссис Томсон, которую мы все невзлюбили и которую я так напугала, написав на стене в уборной: «Ждите, шинфейнеры[7] придут!», что она немедленно съехала. (Напрасно моя мать убеждала ее, что никаких шинфейнеров в Клэпеме нет и что это все детские проделки ее дочери, — миссис Томсон покинула наш дом в тот же день. Волоча свои чемоданы к выходу, она бормотала: «Разве может девятилетний ребенок написать такое слово без единой ошибки, разве может?..»)
Непрекращающаяся смена жильцов знакома всем, кто сдавал в эти годы меблированные квартиры. Людям ничего не стоило, въехав, тут же заявить об отъезде. И хотя мы всегда требовали рекомендации, последние, несомненно, составлялись если не самим квартирантом, то его родственниками.
Я любила свою мать, печальную, раздражительную, но добрую женщину, преисполненную самых невероятных надежд относительно моего будущего. Она редко говорила о них, но они светились в ее глазах, и временами я сгибалась под их тяжестью. Моя мать управляла домом, отцом и квартирантами. Все заботы лежали на ней. Когда она слегла, заболев плевритом, который перешел вскоре в двухстороннее воспаление легких, она в тревожном недоумении спрашивала меня: