Я тут же вспомнила о своем нелепом тщеславии, когда однажды отказалась от всяких украшений, надеясь показаться от этого величавой и заметной на танцах в спортивном клубе.
— Кристи, мне просто не по себе! Ты ни чуточки не изменилась!
— И ты тоже, — сказала я.
— Милочка, я просто лошадь. Ты отлично это знаешь. — Она обняла меня. От нее все так же восхитительно пахло цветами и еще чем-то, и скорее по зрительной ассоциации на память вдруг пришли глазированные фиалки и розы на именинных тортах. — Как тебе нравится моя квартирка? Правда, это сползание вниз, милочка, после заграничного великолепия, но она вполне меня устраивает.
В письмах она уже кое-что рассказала мне о своей жизни. У нее было четверо детей, двое из которых умерли в детстве, а двое — двадцатилетний сын и дочь года на два моложе — остались в Латинской Америке: сын женился, дочь вышла замуж. Муж Айрис умер в 1950 году. Айрис, рассчитывавшая на приличную ренту, должна была узнать, что в течение нескольких лет они жили с капитала и что оставшихся денег после расходов на похороны и уплаты каких-то непонятных долгов едва хватит, чтобы обеспечить ей пожизненный доход в 10 фунтов в неделю.
Я обвела взглядом комнату. Она больше напоминала мне о прежней Айрис, девушке из далекого пошлого, чем о женщине, которую я видела перед собой сейчас, и от этого на глаза навернулись слезы. В комнате был знакомый мне изящный пастельно-светлый и тесный уют и почти, но не совсем, безукоризненная чистота. Рюши и оборки были везде, где только можно, а на диване сидела, словно случайно уцелевшая от дней нашей юности, однако совершенно новехонькая кукла с торчащими из-под пышного кринолина мягкими и длинными, как щупальца, ногами, с неподвижным жестким взглядом нарисованных синим карандашом на розовом холсте глаз, белки которых тоже были розовые.
Заметив, что я смотрю на куклу, Айрис схватила ее и прижала к щеке.
— Ты моя новая детка, не так ли? Поздоровайся с тетей Кристи и попроси, чтобы она оставила автограф в твоем альбоме.
Я решила, что это просто жеманная шутка, и была немало удивлена, когда Айрис действительно вынула из ящика стола книжечку в шелковом переплете с подушенными страницами, на которой было написано имя куклы.
— Все мои друзья пишут ей что-нибудь на память. Напиши и ты, Кристи. Сделай это сейчас, а то мы заболтаемся и я забуду. Она теперь мое единственное дитя, — сказала Айрис и улыбнулась, стиснув зубы, словно сдерживала печаль, с которой давно примирилась, но о которой тем не менее хотела дать мне знать. — Не так ли, любовь моя? — с нежностью обратилась она к кукле, прижимая ее к своей щеке. Она протянула мне книжечку. — Напиши ей что-нибудь хорошее.
Когда с этой церемонией было покончено, Айрис принесла чай.
— А теперь мы поболтаем о старых добрых временах, — сказала она. — Ты преуспеваешь, не так ли? На другом конце земного шара я часто говорила себе: «Это сделала моя подруга. Моя Кристи», — она тяжело вздохнула. — Ты знаешь, бедная мамочка за неделю до своей смерти прислала мне вырезку из газеты, где говорилось о тебе.
Айрис вскочила со стула и села рядом со мной на диван. Со следами прежнего кокетства она задумчиво оглядела меня.
— Ты выглядишь очень элегантно, Кристи. Интересно, пойдет ли мне эта шляпка, или я буду в ней просто пугалом?
— Знаешь, Айрис, — сказала я, вспомнив один такой случай, — мы даже не будем пробовать, идет она тебе или нет.
Должно быть, она тоже вспомнила, ибо тут же залилась смехом и шутливо толкнула меня плечом. Затем она стала расспрашивать меня о моем муже. Счастлива ли я? Судя по моему виду, она уверена, что да.
Пока я отвечала, мне показалось, что за окном засверкало солнце, а с ним вернулось настоящее и осветило угрюмые пустыри, изрезанные тропинками, и опавшие листья; мне захотелось вырваться туда, на волю, прочь из этой комнаты с ее затхлой атмосферой воспоминаний о позоре поражений, хитростях, надеждах и ошибках юности.
— Я рада, — сказала Айрис, — рада, что ты счастлива. Ты всегда этого заслуживала, Кристи. Видишь ли ты кого-нибудь из старых друзей? Тех, кого мы обе знали?