Мне было уже двенадцать лет, а я все еще верила в Санта-Клауса, потому что каждый год накануне Рождества отец одаривал нас подарками со щедростью и добротой, свойственной этому джентльмену. Ронни подыгрывал ему, когда мы писали письма «дорогому дедушке Клаусу», а когда он, Ронни, начинал читать вслух свое послание, мы покатывались со смеху. За одно из таких писем он схлопотал от матери по уху. Перечислив свои фантастические и глупые пожелания, в конце он приписал: «И еще, дорогой дедушка, пожалуйста, положи в чулок мисс Спайерс мужчину». Мисс Спайерс, старая дева, занимала последний дом, и нам было совершенно очевидно, что детей, особенно мальчишек, она не любит.
Я знала, что тетя Филлис завидует моей матери, и когда я смотрела на них, то совсем не понимала, как они могли быть сестрами. Лишь много лет спустя мне объяснили, что они — не сестры. А получилось это так. Моя бабушка умерла, когда матери был всего год. Дед женился снова. Детей от этого брака не было. Когда дед погиб в шахте, мачеха моей матери снова вышла замуж. Тогда и появилась на свет тетя Филлис. Мать была старше ее на три года, а выглядела на десять лет моложе, потому что лицо ее всегда светилось счастьем. Родилась она в соседнем доме, но оказалось, что вся мебель по завещанию оставлена тете Филлис. В то время мать уже вышла замуж, много лет спустя она говорила мне, что совсем не в обиде на мачеху. Я же думаю, что это не так, ведь в самом начале мебель принадлежала ее родным матери и отцу.
С самого раннего детства я видела, что тетя Филлис любит Дона и не любит Сэма. Сэма всегда шлепали и толкали, укладывали спать без света, а когда он плачем поднимал на ноги весь дом, тетя Филлис все равно не подходила к нему, чтобы успокоить, называя это «воспитанием». Но вот на лестнице раздавались тяжелые шаги, и мы знали: пришел дядя Джим и сейчас возьмет Сэма на руки. Однажды я стала свидетельницей такого странного случая. Как-то раз я заскочила в кухню тети Филлис. Она сидела, подняв ноги на печную решетку, юбка ее задралась, а на коленях был Дон, он сосал ее грудь. Тетя Филлис подскочила так быстро, что Дон упал на пол. Обругав меня за то, что я не постучалась, она закричала: «Убирайся». Когда же я поспешила к черному ходу, вдруг позвала меня и дала кусок кекса. Она вообще хорошо стряпала, но, в отличие от моей мамы, никогда никого не угощала. Потом тетя Филлис велела нам обоим пойти погулять на холмы, и вскоре я забыла об этом происшествии на много лет.
В нашей семье царила такая счастливая атмосфера, что вдали от дома это ощущение становилось просто невыносимым. В школе, думая о нашей кухне, я чувствовала вкус печеного хлеба или видела лицо мамы, раскладывавшей еду по тарелкам. Я даже могла вызвать запах какого-то определенного блюда, так что у меня буквально начинали течь слюнки, и мною овладевало желание громко кричать от радости. Но я подавляла это желание, радуясь тайком. И в такие минуты мне всегда хотелось высоко-высоко прыгать, чтобы освободиться от странного неземного чувства, которое дает знать о себе, когда отрываешься от земли и летаешь во сне.
Однажды вечером наша семья, как обычно, сидела за ужином. Ронни, набив полный рот, взглянул на мать и спросил:
— А Кристина сказала тебе, что сегодня получила от учительницы прутом?
— Нет, — ответила мать и, подавшись ко мне, поинтересовалась — И за что же?
Я посмотрела на тарелку и, вытирая края куском хлеба, проговорила:
— Она сказала, что я мечтаю на уроках.
— Ты невнимательна, — подтвердила мать. — Это твой самый большой недостаток, и от него надо избавляться.
— И о чем же ты мечтала, дорогая? — поинтересовался отец, в глазах которого зажегся озорной огонек.
С таким же озорным огоньком я взглянула и на него.
— О доме, обо всем этом, — и указала носом на свою тарелку.
Мы все расхохотались и, сотрясаясь от смеха, раскачивались из стороны в сторону до тех пор, пока мать не сказала:
— Ну ладно, ладно, хватит, — а потом добавила — Если не будешь внимательно слушать, никогда не поумнеешь.
Мне было как-то все равно, стану я умной или нет.
Чтобы разделить наше счастье, а точнее, по-моему, чтобы сделать его еще более полным, к нам приезжал отец Эллис. Это случалось каждую неделю, и зимой, и летом, обычно по пятницам, а иногда и дважды в неделю, потому что летом он посещал и миссис Бертрам на ее маленькой ферме, расположенной в соседней долине. Чтобы попасть туда, он срезал себе путь, направляясь через Верхний Холм, и всегда заходил к нам выпить чашку чая и съесть большущий, горячий кусок кекса, намазанный маслом. Я всегда спешила домой по пятницам, чтобы сесть рядом с отцом Эллисом и слушать, как он говорит. Часто я не понимала и половины из того, что он рассказывал отцу и матери, но в присутствии этого человека всегда чувствовала себя уютно и спокойно. А глядя на его лицо, научилась понимать красоту, потому что отец Эллис был красив. Он был молод, энергичен и полон жизненных сил; юмор его переливался через край. Его шутки почти всегда были направлены против себя самого и церкви. Персонажами его мягкого подтрунивания нередко становились также Пэт и Мик[1]. Я любила отца Эллиса той любовью, что была сильнее любой другой привязанности в моей жизни в то время — совсем как у многих девушек-подростков. И я знала, что тоже дорога ему: мы никогда не оставались наедине, но когда он брал меня за руку и говорил какие-то слова, мою душу наполняло тепло.