Его взгляд вдруг стал жестким и непробиваемым. Такого выражения я на его лице в жизни не видел, да и вообще (тут, конечно, вы подумаете, что я был самым наивным подростком во всех Штатах) ни на каком лице не видел. Меня охватило растерянное удивление: я вдруг подумал, что пытаюсь вести разумную беседу с сумасшедшим. С тех пор, впрочем, я не раз видел такое лицо, да и вы, не сомневаюсь, тоже. Полное отчуждение. Такое лицо будет у мужика, если сказать ему, что его любимая втайне от него прыгает по чужим койкам.
– Зря стараешься, Деннис.
Я всплеснул руками.
– Ладно! Хрен с тобой!
– Если не хочешь, можешь не ездить за резиной. – Это странное, упрямое и – что ж поделать – дурацкое выражение все еще было на его лице. – Я как-нибудь сам справлюсь.
Я хотел было ответить – и наверняка сгоряча ляпнул бы что-нибудь обидное, – но тут заметил на краю лужайки тех самых упитанных деток. Оба сидели на одинаковых трехколесных велосипедах, крепко вцепившись в ручки измазанными шоколадом пальцами. Оба серьезно смотрели на нас.
– Да мне нетрудно, дружище. Куплю я тебе резину.
– Только если хочешь, Деннис. Я знаю, что уже поздно.
– Все нормально.
– Мистер? – сказал маленький мальчик, слизывая с пальцев шоколад.
– Чего тебе? – спросил в ответ Арни.
– Ма говорит, ваша машина – бяка.
– Вот-вот, – подхватила девчушка. – Бяка-кака!
– Бяка-кака, – повторил Арни. – Какая у вас наблюдательная мама, правда, детки? Она, верно, философ?
– Нет, она Козерог. А я – Весы. Сестра…
– Я мигом обернусь, – встрял я.
– Давай.
– Главное, не нервничай.
– Будь спокоен, драться я ни с кем не буду.
Я зашагал к машине и успел услышать вопрос, который девчушка без обиняков задала моему другу:
– Почему у вас такое противное лицо, мистер?
Я проехал полторы мили и свернул на улицу Джона Кеннеди, которая, по словам моей матери – выросшей в Либерти-вилле, – была центром самого престижного района во времена, когда убили Кеннеди. Правда, называлась она тогда улицей Барнсволлоу, а переименовали ее уже в честь убитого президента. И видимо, это оказалось плохой приметой, потому что с начала шестидесятых район стал постепенно превращаться в дальний пригород. Там был собственный кинотеатр, «Макдоналдс», «Бургер Кинг», сэндвичная «Арбис» и большой кегельбан на двадцать дорожек. Еще там было восемь или десять станций техобслуживания, поскольку улица Кеннеди выходит на платную Пенсильванскую автомагистраль.
Вообще-то я действительно должен был обернуться мигом, но первые две станции, на которых я побывал, оказались заправками, где даже масла не продавали, только бензин. В каморках из пуленепробиваемого стекла сидели умственно отсталые девки, жевавшие «бубльгумы» таких размеров, что ими можно без проблем задушить миссурийского мула.
Третья станция была «Тексако», где, на счастье, как раз устроили распродажу резины. Я сумел приобрести подходящую шину всего за двадцать восемь с половиной долларов плюс налог, но на станции был только один сотрудник, и ему пришлось натягивать шину на обод и накачивать ее одновременно. Работа заняла сорок пять минут. Я предлагал ему помощь, но парень сказал, что босс его пристрелит, если узнает.
К тому моменту, когда я погрузил готовое колесо в мой багажник и дал парню два доллара за труды, розовый свет раннего вечера уже превратился в меркнущий пурпур. На дорогах лежали длинные бархатные тени кустов и деревьев, а когда я проезжал мимо «Арбис» и кегельбана, то увидел, как в замусоренный просвет между ними бьет последний, почти горизонтальный луч солнца. Свет этот – яркий, золотой, заполняющий все вокруг – был так прекрасен, что почти наводил ужас.
У меня в глотке внезапно вспыхнул сухой пожар паники. В том году – странный и длинный был год – я испытал такое чувство в первый раз. Но не последний. Описать или толком объяснить его я не могу по сей день. Отчасти дело было в том, что 11 августа 1978-го я уже морально готовился к последнему школьному году – концу длинной и безмятежной фазы своей жизни. Я становился взрослым и вдруг это понял, осознал в полной мере, а виной всему был золотистый луч заходящего солнца, что пробился сквозь переулок между зданием кегельбана и закусочной и на короткий миг преобразил все вокруг. Мне кажется, тогда я понял и другое: взрослея, человек скидывает одну маску и примеряет другую. Если ребенок учится жить, взрослый учится умирать.
Чувство быстро прошло, но остался осадок печали и растерянности. Ни к тому, ни к другому я вообще-то не привык.