Такого я стерпеть не мог. Я вошел и щекотал ее до тех пор, пока она не взмолилась о пощаде:
– Меня сейчас вырвет!
– Валяй.
Я пощекотал ее еще немного, а потом она состроила свою фирменную серьезную мину «не шути со мной, Деннис, это ужасно важно» и спросила:
– А правда, что можно пернуть и поджечь воздух?
Так ей сказала Кэролин Шэмблисс, но Кэролин была той еще лгуньей.
Я велел Элейне поинтересоваться у своего дружка Мильтона Додда. Тут она взбесилась по-настоящему, отлупила меня и заявила, что я самый ужасный брат на свете. Тогда я сказал, да, можно пернуть и поджечь воздух, но самой ей лучше не пытаться. Потом мы обнялись (после того как у сестренки выросла грудь, мы редко обнимались – мне стало как-то неловко прижимать ее к себе. Да и щекотать тоже, если честно). Потом я ушел спать.
Раздевшись, я подумал, что закончился день не так уж и плохо. Все-таки есть на свете люди, которые держат меня за человека – и Арни тоже. Завтра или в воскресенье надо позвать его в гости, посмотрим бейсбол по телику или сыграем в какую-нибудь дурацкую настольную игру вроде «Жизни» или старинной «Зацепки». Глядишь, все странное и плохое забудется. Мы снова почувствуем себя людьми.
Словом, лег я с ясной головой и ощущением, что скоро все наладится. Я думал, что сразу усну, но не тут-то было. Ничего не наладится, я понимал это уже тогда. Когда заваривается такая каша, добра не жди.
Машины. Еще одна беда подростков. Всюду эти машины, и рано или поздно тебе достаются ключи от одной из них. Ты заводишь ее, не зная толком, что это за фигня и зачем она нужна. То же самое с наркотой, спиртным, сексом, иногда и с другими вещами – например, после летней подработки, или путешествия, или школьного спецкурса у тебя появляется какой-нибудь новый интерес. Так вот, машины. Тебе дают ключи, пару советов и говорят: «Заводи и увидишь, на что она способна!» Порой тебя затягивает в новую и действительно интересную жизнь, а иногда – на шоссе, ведущее прямиком в ад, где очень скоро ты окажешься в кювете, покалеченный и истекающий кровью.
Машины.
Большие и страшные, как Кристина.
Я ворочался в темноте до тех пор, пока простыня подо мной не сбилась в комок. Я вспоминал слова Лебэя: «Ее зовут Кристина». Арни почему-то мигом это принял. В детстве у нас были велосипеды и скутеры, и я всегда как-нибудь называл своих «коней», но Арни – нет. Да что говорить, то было раньше, а это – теперь. Теперь он ласково величал свою развалюху Кристиной и вообще говорил о ней как о живом человеке, как о женщине.
Мне это было не по душе, сам не знаю почему.
Даже мой отец говорил о ней так, словно Арни не машину новую купил, а женился. Но это же не так… да ведь?
«Тормози, Деннис, разворачивайся! Я хочу еще разок на нее взглянуть».
Вот так запросто, поворачивай, и все…
Это было не похоже на Арни, он всегда все продумывал до мелочей – жизнь обязывала. Он привык держать ухо востро и ничего не делать сгоряча. Но в тот день он повел себя как старикан, который встретил на выходных танцовщицу, влюбился, а в понедельник проснулся с похмельем и новой женой в постели.
Ну прямо… любовь с первого взгляда.
Забей, сказал я себе. Начнем заново. Завтра мы все начнем заново. Утро вечера мудренее.
В конце концов я уснул. И увидел сон.
Вой стартера в кромешной темноте.
Тишина.
Опять вой стартера.
Чиханье.
Наконец двигатель заводится.
Вспыхивают старомодные спаренные фары, и острые лучи света пронзают меня насквозь.
Я стою на пороге открытого гаража Роланда Д. Лебэя, а внутри его Кристина – новенькая Кристина, без единой царапинки и пятнышка. Чистое и гладкое лобовое стекло в верхней части отливало синим. Из радио рвался жесткий ритм «Сюзи-Кью» Дейла Хокинса – голос мертвой эпохи, полный пугающей жизни.
Мотор нашептывает колдовские заклинания сквозь двойной прямоточный глушитель. Почему-то я сразу догадался, что внутри – хёрстовская коробка передач и головка блока цилиндров «фьюли» (они же «верблюжий горб»), а по жилам автомобиля течет жидкий янтарь, прозрачное масло «Квакер стейт».
Внезапно по лобовому стеклу начинают метаться дворники – и это жуть как странно, ведь за рулем никого нет, машина пуста.
Давай, малыш, садись. Прокатимся с ветерком.
Я мотаю головой. Не хочу я садиться за руль, мне страшно, очень страшно. Тут раздается грохот двигателя: он ревет и затихает, ревет и затихает. Жуткий звук, плотоядный и наводящий ужас. С каждым таким ревом Кристина дергается вперед, как злая собака на поводке… Я хочу сбежать, но мои ноги точно вросли в потрескавшийся асфальт подъездной дорожки.
– Даю тебе последний шанс, малыш.
Я не успеваю ответить – не успеваю даже подумать об ответе, – как раздается визг резины по бетону, и Кристина бросается на меня. Решетка радиатора подобна зубастой пасти, фары сверкают…
Я просыпаюсь от собственного крика в кромешной темноте. На часах – два ночи, меня до чертиков пугает собственный хрип, а быстрый топот бегущих ног по коридору пугает еще больше. В руках я стискиваю простыню, которую от страха полностью содрал с матраса. Тело – мокрое и липкое от пота.
Из коридора доносится испуганный крик Элли:
– Что случилось?!
Вспыхнул свет: на пороге моей спальни стояли мама в коротенькой сорочке – в таком виде она могла выйти из спальни только в самом крайнем случае – и папа, в спешке накинувший халат прямо на голое тело.
– Сынок, что такое? – спросила мама. Глаза у нее были широко распахнуты от страха. Не помню, когда она последний раз называла меня «сынок»: когда мне было четырнадцать? двенадцать? Десять? Не помню.
– Деннис… – подхватил отец.
Между ними уже стояла, дрожа всем телом, Элейна.
– Все нормально, ложитесь спать, – сказал я. – Просто кошмар приснился.
– Одуреть! – воскликнула Элейна. – Небось настоящий ужастик! Про что?
– Про то, что ты вышла замуж за Мильтона Донна и приехала жить ко мне.
– Не дразни сестру, – сказала мама. – Что тебе приснилось, Деннис?
– Сам не помню.
Я вдруг заметил, что простыня едва прикрывает мое причинное место, и из-под нее выглядывает клок лобковых волос. Я быстро накрылся, и в голове завертелись мысли о мастурбации, поллюции и прочих не имеющих отношения к делу постыдных штуках. Я был в полной растерянности. В первые несколько секунд после пробуждения я даже не знал, взрослый я или еще маленький – меня с головой поглотил ужас, картинка ревущей и несущейся на меня машины: капот над двигателем вибрирует, стальные зубы сверкают…
Последний шанс, малыш.
А потом к моему лбу прикоснулась прохладная, мягкая рука матери и мигом прогнала кошмарное видение.
– Все нормально, мам. Ерунда. Обычный кошмар.
– И ты совсем ничего не помнишь…
– Нет. Вылетело из головы.
– Я перепугалась, – призналась она, а потом сдавленно хихикнула. – Ты не знаешь, что такое страх, пока не услышишь в ночи крик своего ребенка.
– Ужас какой, не говори так больше, – заворчала Элейна.
– Ложись, крошка, – сказал папа и пихнул ее бедром.
Элейна ушла, правда, вид у нее был недовольный. Сообразив, что ничего страшного не произошло, сестра, наверное, ждала, что я закачу истерику. Было бы над чем поиздеваться утром.
– Точно все нормально? – спросила меня мама. – Деннис? Сынок?
Опять это словечко, мгновенно возвращающее меня во времена кори, свинки, краснухи и ободранных коленок. Отчего-то сразу захотелось плакать. Бред! Я уже на девять дюймов выше и на семьдесят фунтов тяжелее мамы.
– Конечно, – сказал я.
– Ну хорошо. Не выключай свет, это иногда помогает.
Последний раз переглянувшись с папой, она вышла. А мне оставила пищу для размышлений: неужели и ей когда-то снились кошмары? Такое почему-то никогда не приходит в голову само собой. Впрочем, какие бы кошмары ей ни снились, в «Зарисовках о любви и красоте» о них не было ни слова.
Папа уселся на мою кровать.
– Ты правда не помнишь свой сон?
Я помотал головой.
– Наверное, что-то очень страшное приснилось. Вопил ты очень громко.
Он смотрел на меня ласково, серьезно и пытливо, как бы спрашивая, не скрываю ли я что-то важное.
Я почти сказал: мне приснилась Кристина, чертова машина Арни, Ржавая Королева, мерзкая развалюха. Я почти ему сказал. Но слова застряли у меня в горле, как будто признаться в этом означало предать друга. Старого доброго Арни, которого Господь-шутник решил наградить ржавым ведром.
– Ладно. – Папа поцеловал меня в щеку, кольнув только-только пробившейся щетиной. Я обнял его, а он крепко обнял меня в ответ.