Что я на это могу сказать, – заметил вечером Суворов, услышав Лешину печальную повесть о пролете в деканате, – Не по делам человеку воздается. Плыть бы нам в Эстонию, а тут подводные камни.
Какие? – не понял Леша
Соловьева, например.
Леша намеренно пришел перед самым отходом поезда. Отъезд из Москвы в Среднюю Азию был продуман. Суворов дал ему для такого случая свои большие черные очки. Он шел, чуть пригнувшись, чтобы проще было затеряться в толпе. Нумерация вагонов начиналась с хвоста поезда. После пятнадцатого вагона продвижение по перрону становилось опасным. Соловьева могла засечь. Он ее засек первым. Она стояла на перроне, и взглядом прочесывала пространство. Как проскользнуть незаметно? Он упросил проводницу пятнадцатого вагона впустить его, убогого. Очень не хочет прощаться с одной особой. Он прошел два вагона до своего места. Мендельсоны и Кашевская уже были на месте.
О, явился, не запылился, – сказала Надя, – А Наташа там стоит вся на нервах.
Да? – Леша изобразил наивное удивление.
Не заметил?
Не заметил.
Ну да? И она тебя не заметила?
Наверное, не заметила.
Ну, уж прямо. У Наташки глаз-алмаз, – Надя посмотрела на него с явным недоверием, Ну, так позови ее.
У меня голова болит, – сказал Леша и махнул на свою верхнюю полку.
Странный ты товарищ, – сказала Надя.
Леше на ум пришло гамлетовское «а не странен кто ж», но он боялся ввязываться в дискуссию. Молчание – золото. Он вспомнил, как Лорьян к месту и не к месту повторял: поговорим о странностях любви. И тут он промолчал. Надя думает, что у него странности. А ему, например, странным казался выбор Саши Мендельсона. В то время как ее подруга Кашевская – такая куколка, он клеился к ничем не примечательной Наде. Ну, в том, что Надя ответила согласием, Леша ничего странного не видел. Сама Надя говорила, если мужчина чуть лучше обезьяны, уже красавец. Саша Мендельсон был вовсе не обезьяной, даже немного привлекательный. Но среднего роста, неплечистый, не крепкий, даже хиловатый, светловолосый, слегка курносый, – он не казался завидным женихом. Зато выделялся хваткой в учебе, и соответственно, успехами. Как там происходило, почему Саша стал увиваться за Надей, а не за Татьяной, почему Надя ответила взаимностью, а не положила глаз на кого-нибудь покрасивее, почему Саша дал себя стреножить, почему красавица Кашевская никого в институте себе не завела, почему лично Леша держался от Кашевской на расстоянии, относясь к ней, как к драгоценному предмету искусства, под табличкой «охраняется государством» – это и есть необъяснимые странности любви. Саша, Надя и Таня учились в соседней группе. Все были москвичами. Так что у них не было причин близко сходиться с Лешей, а у него не находилось причин искать их дружбы. Но теперь этой троице предстояло живым щитом, прикрыть его от Соловьевой.
Леша мысленно поторапливал поезд. Конечно, Соловьевой уже доложили, где он затаился. Оставалось радоваться удаче, что практичная Надя взяла билеты в центр вагона. Соловьевой проходить мимо их центрального отсека нет никакого резона. И в туалет, и к проводницам – все в противоположном направлении. И все же изредка она проходила. Леша глядел в окно, но шестое чувство подсказывало о приближении опасности. Надя, как видно, заметившая что-то неладное вдруг понижала голос. Но чтобы достать до Леши, отвернувшегося к окну на верхней полке, нужно было потеснить Кашевскую и окликать его на глазах у всех. На это Соловьева не шла. Оставалось печально пройти мимо, как мимо покойника.
Вижу, тут Шекспир отдыхает, – заметила Надя, после очередного дефиле Соловьевой, – Не зря он рвался меняться на Северодонецк. Просто Гамлет нашего вагона. Да-а-мс. Над Волгой рекой расплескала гармонь саратовские страданья.
Голова у меня может болеть? – Леша предложил самую объяснимую версию.
У тебя не может, – покачала головой Надя, – У тебя ее нет. Отсутствует как класс. То, что у тебя на плечах, головой не назовешь. Это у Соловьевой голова может болеть.