Не менее важен тот факт, что и фашизм, и сталинизм оказались способны остаться в памяти «широких масс» в виде мифа о Золотом веке. Исключительно проницательная характеристика такой памяти, сохранявшейся в Германии еще в 1960-е годы, принадлежит перу Т. Адорно: «Очень многим при фашизме жилось совсем не плохо. Террор был направлен лишь против немногих более или менее строго определенных групп. После кризисного опыта предшествовавшей Гитлеру эпохи преобладало чувство „о нас заботятся“ Бесчисленному количеству людей казалось, что холод отчужденного состояния в его бесчисленных формах был упразднен и заменен не важно как манипулируемым и навязываемым теплом соборности. Она [память] упорно прославляет национал-социалистический период, когда исполнялись коллективные властные фантазии людей, которые, взятые по отдельности, не имели власти и которые представляли себя чем-то лишь в качестве такой коллективной власти. Никакой, даже самый ясный анализ не может задним числом изгнать из мира реальность этого исполнения фантазий, равно как и те инстинктивные энергии, которые были инвестированы в национал-социализм» 30 . Переосмысление прошлого в Германии, где сегодня преобладает крайне критичное отношение к фашизму, а политкорректный дискуср исключает открытую ностальгию о нацистском периоде, не могло не привести если не полному уничтожению таких «властных фантазий», то хотя бы значительно снизило их привлекательность.
Совсем иначе дело обстоит в России. Даже в 1990 году, в период максимального разочарования в советской системе, представление о сталинизме как об эпохе, когда «люди были добрее и отзывчивее», «в стране царила атмосфера товарищества, оптимизма и радости», «люди больше помогали друг другу», «в стране был порядок, а люди добросовестно работали» разделяли от 30% до 80% ленинградцев 31 . И поскольку, в отличие от потерпевшей поражение Германии, никто — ни мировая общественность, ни собственные интеллектуалы и политики — не пытаются навязать «постсоветским массам» «моральное чувство», стоит ли удивляться тому, что, по данным последних социологических опросов, более 50% российской молодежи считает, что Сталин «сделал больше хорошего, чем плохого»? 32
Тема преемственности тоталитаризма и демократии остро поставлена в работах итальянского философа Дж. Агамбена. Опираясь в своем анализе на рассуждения Х. Арендт и позднего Фуко, Агамбен показывает, что концентрационный лагерь остается и сегодня не эпифеноменом, а структурообразующим элементом современного демократического общества: «Приходится рассматривать концентрационный лагерь не как исторический факт и аномалию, принадлежащую прошлому (вполне способную, впрочем, к восстановлению), но, в некотором смысле, как скрытую матрицу, как номос политического пространства, в котором мы живем до сих пор» 33 . Современное западное общество, с точки зрения Агамбена, так и не смогло вернуться к состоянию прежней «политической невинности», к прежним ценностям, политике и обществу: «биополитическая парадигма Запада сегодня — это лагерь, а не град» 34 . Свое исключительно точное наблюдение Агамбен строит на анализе различных аспектов жизни современного западного общества, его образа себя и его практик: «Лагерь является скрытой матрицей политики, при которой мы продолжаем жить и которую мы должны приучиться распознавать во всех ее метаморфозах, в зонах ожидания в наших аэропортах, так же как и в некоторых предместьях наших городов» 35.
5. Готическое общество
Аушвиц и ГУЛАГ вызвали глобальный кризис того цивилизационного проекта, который лег в основу европейской демократии. Этот кризис выразился в подрыве доверия к ценностям, завещанным эпохой Просвещения, и в распаде опиравшихся на них представлений об обществе. Он заставил усомниться в основах демократического общественного устройства и обусловил глубокий кризис демократии, переживаемый современным западным обществом. Цивилизационный кризис, современниками которого мы являемся, вызывает радикальные перемены в жизни европейского общества. Отметим лишь некоторые из них, проявляющиеся в политике ведущих мировых держав.