Но это уже потом. Но непосредственно на пороге Второй мировой войны открыто признаваться в собственном «родстве по выбору» с немецкой культурой и языком6 — довольно опасный для французского интеллектуала способ получить известность и признание. Это стало особенно ясно во время защиты Ароном диссертации в парижской Сорбонне. А защита его theses о немецкой философии истории проходила 26 марта 1938 года — лишь две недели спустя после аншлюса Австрии к Германии. Поэтому экзаменаторам было довольно сложно понять восторг кандидата по поводу интеллектуальных открытий, сделанных им в этой самой Германии, этой «судьбе Франции», говоря словами самого Арона. И хотя их впечатлила та интеллектуальная энергия, с которой он освоил традицию немецкой мысли, все же они были смущены тем обстоятельством, что как в стиле, так и в аргументации Арон абсолютно не беспокоясь о патриотических чувствах ученых мужей, отклонился от французских образцов. Один из экзаменаторов даже бросил в сердцах: «Немецкая мысль абсолютно наложила на вас свой отпечаток». Впрочем, молодой Арон, который был лучшим студентом курса еще в Эколь нормаль и далеко обошел своего petit camarade Сартра, был слишком умен, чтобы провалить экзамен. Он выдержал его с отличием. В то же время комиссия, заверившая его в полном респекте, выразила надежду, что французская молодежь не последует ему в его симпатиях к Германии… Между тем в 1970 году, уже на вершине своей академической карьеры, мэтр вновь продемонстрировал свою глубокую связь с традицией немецкой мысли. Его вступительную речь в качестве профессора College de France многие восприняли как провокацию: разве имеет право «le premier sociologue de France» заходить так далеко, чтобы в центре французской науки отдавать должное великому немцу Максу Веберу и одновременно дистанцироваться от крупнейшего французского социолога Эмиля Дюркгейма…
В узких кругах парижской интеллектуальной элиты важнейшие «дебаты столетия», как правило, принимают форму внутрисемейной свары. Поэтому неудивительно, что бывший сокурсник Арона Сартр со своей попыткой обоснования политической философией «внутри горизонта» марксизма ожесточенно боролся с ним, хотя в студенческие годы они были близкими приятелями и, как известно, даже взаимно поклялись друг другу в том, что в случае смерти одного из них другой напишет некролог. В результате Сартр стал признанным вождем целого поколения, навсегда заняв официальную роль «ангажированного интеллектуала» per excellence , тогда как Арон лишь незадолго перед своей смертью добился некоторого (более или менее) широкого признания общественности. В целом, многие отмечают, что между былыми друзьями как бы произошло разделение труда: Сартр отвечал за соблазн, а Арон до конца оставался верен истине. Более того, во Франции сложился некий консенсус: лучше заблуждаться вместе с Сартром, чем быть правым вместе с Ароном. Лучше верить вместе с первым в лучшее грядущее общество, чем убедиться в правоте второго с его обличением коммунизма как «опиума интеллектуалов»7 и любимыми выражениями вроде «History as usual» .
Показательным в этом отношении является реакция Ж.-П. Сартра и Раймона Арона на майские события 1968 года. Если Сартр подчеркивал инновационный, творческий потенциал движения, новые идеи, разрыв с прошлым в мысли и действии, т. е. говорил о нем как о «вехе», то Арон называл студенческие выступления «карнавалом», который его «в конце концов начал несколько нервировать» (с. 314). Более того, чтобы показать всю смехотворность этого спектакля самодеятельных актеров со словесными масками, позаимствованными у настоящих революций прошлого, он приводит свой разговор с Александром Кожевом: «Однажды он сказал мне: „Это не революция, это не может быть революцией. Никого не убивают. Для того чтобы была революция, должны убивать людей. Здесь же студенты участвуют в уличных демонстрациях. Они называют полицейских эсэсовцами, но эти эсэсовцы никого не убивают — это несерьезно. Это не революция“» (с. 315). (Как здесь не вспомнить всех доморощенных поклонников «оранжевых», «розовых» и прочих «тюльпановых революций», являвшихся — говоря социологическим сленгом — банальными внутриэлитными («дворцовыми») переворотами с привлечением электората в качестве легитимирующего инструмента.)
Как написал один французский журнал, в период юбилеев8 «Матч Сартр—Арон» вновь возобновился во французских медиа. На первый взгляд, общий счет матча очевиден. Ведь если сопоставить точность политического анализа одного и второго соперника, то любимец публики выглядит довольно бледно: поскольку «заблуждаться вместе с Сартром» означает защищать настоящих людоедов и «просто» диктаторов ХХ века: Сталина, Мао, Тито, Пол Пота, Кастро. Также это означает философски легитимировать насилие. Короче говоря, общее количество его идеологических «промахов» впечатляет. Настолько, что левый Nouvel Observateur провокативно спрашивал своих читателей: «Нужно ли сжечь Сартра?» Арон же в свою очередь явно переоценивал силу разума, желая направить французское общество в совершенно иное направление. Структурную проблему социальной функции интеллектуала, в т. ч. своей собственной, он выразил в альтернативе «либо доверенное лицо Провидения, либо советник правителя». Как известно, эту типичную амбивалентность каждый интеллектуал пытается решить по-своему, мысля как внутри , так и вне своего времени. Как Раймон Арон.
Как известно, одним из важных структурных элементов любой «строгой» рецензии являются критические реплики и даже претензии к тому, в какой форме содержание книги предлагается читателю. В данном случае в качестве дружеского замечания можно указать на следующие недостатки. Первая бросающаяся в глаза оплошность, допущенная издателями при подготовке книги, заключается в различном транскрибировании имени автора: так, если на обложке и в самом тексте Raymond передается вполне традиционно, т. е. как «Раймон», то на титульном листе он уже предстает как «Реймон». Остается лишь надеяться, что этот забавный ляп есть просто редакторская оплошность, а не отражение борьбы двух переводческих традиций внутри одного издательства. Второе упущение, в принципе не характерное для издательства «Праксис», но, к сожалению, ставшее в последнее время довольно распространенной издательской практикой — это отсутствие указания на переводчика или переводчиков, осуществивших перевод: указан лишь редактор перевода Б. М. Скуратов. Также для упрощения навигации по книге такого рода всегда желательным является такой минимальный элемент аппарата, как индекс упомянутых в книге персон (называвшийся еще недавно «именной указатель»)9 . Думается, что эти мелкие, а от того еще более досадные погрешности, — к тому же способные вызвать справедливое возмущение любого педантичного критика, — не помешают заинтересованному читателю бросить взгляд вовнутрь или, так сказать, во внутреннюю кухню французской интеллектуальной истории ХХ века при помощи обстоятельного разговора с одним из ее главных персонажей.
Олег Кильдюшов
1 Раймон Арон. Эссе о свободах. Пер. с фр. Н. А. Руткевич. М.: Праксис, 2005.
2 Известно, что Генри Киссинджер называл Раймона Арона своим учителем.
3 С 1947 по 1977 год Р. Арон являлся ведущим политическим обозревателем газеты «Фигаро». Собрание его статей по международной тематике, опубликованных в этой газете за все 30 лет, было издано в трех томах в 1990-е годы: Raymond Aron. Les Articles de la politique internationale dans «Le Figaro» de 1947 а 1977. Paris: Fallois 1990—1997. С 1977-го, после ухода из «Фигаро», он писал для еженедельника «Экспресс».
4 Речь идет о его первой книге, посвященной немецкой социологии, в которой глава о Вебере составляет примерно половину текста: Raymond Aron. La Sociologie allemande contemporaine. Paris: Alcan 1935 (= Nouvelle encyclopеdie philosophique. 7). Арон был очень польщен словами брата Макса Вебера Альфреда Вебера о том, что эта работа являлась лучшим введением в тогдашнюю немецкую социологию.