Мартина решала свои математические задачи, сидя рядом с ним, и если он еще не спал, когда она заканчивала, она играла для него: ее флейта также принесла ей приз. Она часто играла в три часа ночи, заставляя соседей колотить по тонким стенам между многоквартирными домами.
«Даже в Вене у Моцарта есть враги», - шутил папа.
Папа узнал о Высшей технической школе для девочек. Он был плотником, который работал над зданием, когда оно было возведено в 1912 году. После того, как Мартина пришла домой, ошеломленная радугой в детской фрау Гершель, Папа принес осколки свинцового стекла, оставшиеся с места работы, чтобы он и Мартина мог сделать призмы. Он принес домой книги о свете и цвете, которые нашел в секонд-хенде. Когда Мартине было семь, они вдвоем воссоздали эксперименты Ньютона с солнечным светом, сделав радугу из одной призмы, используя вторую призму, чтобы снова превратить радугу в белый солнечный свет.
Мама молча смотрела, потом потащила Мартину к столу, чтобы она работала над вышивкой. Мартина всегда скручивала нить, рвала, рвала. Ее практическая работа с льняными лоскутками вызвала у Мамы раздражение.
Папа предложил Мартине научиться подписывать свое имя вышивальными швами: что-то особенное, что она могла бы использовать, когда подписывала школьные документы. Мартина создала дизайн, в котором призмы Ньютона использовались как символ самой себя, но результат, когда она сшила его, был таким же отвратительным, как и остальные ее работы. Мама не позволяла ей перестать шить, но она отказалась от мысли, что Мартина когда-либо помогает ей в мастерской.
Папа узнал о стипендиях для Высшей технической школы. Они с мамой до поздней ночи спорили о подходящей работе для девочек и о том, не зазналась ли Мартина из-за своего школьного образования, но когда Мартине было двенадцать, а Австрия проигрывала войну, она сдала стипендию и вступительные экзамены. Она была первой в городе по математике. На следующий год, в первый год после окончания войны, папа проводил ее в высокое каменное здание на Элизабетштрассе.
Мартина была одета в школьную форму, сшитую ее матерью с особой тщательностью: гнев на мужа и дочь за то, что они превозносят себя, - это одно, но ни одна из дочерей богатых бюргеров никогда не будет насмехаться над Мартиной из-за ее одежды.
Трамвай был забит людьми, идущими на работу или ищущими работу, но когда папа помог Мартине спуститься с высокой ступеньки, им пришлось проезжать мимо толп безработных, которые ежедневно собирались на улицах. Многие все еще были в своей императорской униформе, потрепанной за четыре года на том или ином фронте, и теперь это была единственная одежда, которая у них была. Как и большинство венцев, они были сбиты с толку из-за проигрыша войны, сбиты с толку из-за потери империи и императора одним взмахом французского, американского и британского пера. Худенькая еврейская девочка в школьной форме старшеклассницы станет легкой мишенью для гнева.
Именно тогда Мартина научилась держаться так прямо, что сама стала похожа на Императрицу: отчужденная, неприкасаемая. Лучше, чем спинка в ее куртке.
Даже сейчас, в пещере в австрийских Альпах, ее поза приводит в ярость охранников, которые хотят, чтобы она склонила голову и пресмыкалась перед ними. За непреодолимое высокомерие ее не раз били.
Во время того визита к герру Паппу его слепота, казалось, дала ему шестое чувство эмоций. Хотя Мартина сидела неподвижно, выпрямив спину, он знал свои слова о ее поведении, словно гипотенуза попала в цель.
Он тихо засмеялся, звук был похож на шелест сухих листьев под ногами. «Целеустремленность - не преступление, фройляйн Сагинор. Говорят, великий Ньютон мог несколько дней не спать, держа в уме проблему, как калейдоскоп, переворачивая ее, пока массив цветных камешков не показал ему образец, который он искал в природе. Так что это не преступление, фройляйн, если ты приедешь сюда, потому что тебе что-то нужно. Я просто сомневаюсь, что может вам предложить старый слепой профессор математики, ведь вам даже не нужен торт фрау Верфель.
Это было правдой: Мартина в те дни редко думала о еде, и торт выглядел неаппетитным. Для приличия она съела кусок, но он был таким обильным, что она быстро запила его чаем.
«Лейбниц», - сказала она.
"Лейбниц?" - недоверчиво переспросил герр Папп. «Вы, конечно же, пришли сюда не для того, чтобы поговорить о математике семнадцатого века, когда вам доступны Венский университет и Institut für Radiumforschung».
«Вы видите английский? Кто-нибудь читает вам английские журналы?» - спросила Мартина.
«Старый студент иногда читает мне по-французски, но никто, кто знает английский, не приходит в гости».
«Англичанин по имени Тьюринг в прошлом году написал статью о вычислимых числах и о том, как они связаны с проблемой Entscheidungs . Он противоречит парадигме профессора Гильберта, которая казалась ересью. Однако в последнее время я задавался вопросом, как определить структуру атома, если вы видите рассеяние электронов, но понятия не имеете, какой атом их рассеивает. Теоретически вычисления могут быть выполнены, но на практике… Мартина развела руками - выражение изнеможения, которое, конечно, герр Папп не мог видеть.
«На практике работа может занять годы», - закончил он за нее. «И почему это заставило вас подумать о Лейбнице и обо мне?»
«Однажды в классе вы рассказали нам, насколько глубоки его работы».
На самом деле это было дипломатическое воспоминание о герре Паппе в его самой резкой форме: Мои дорогие юные леди, я знаю, что слово «философия» превращает ваши прекрасные глаза в стекло, где вы отражаете мне то, что я говорю, не впитывая больше, чем скользящий луч света. Поэтому, когда вы слышите имя Лейбниц, я понимаю, что я даже не кидаю камешки в бездонный колодец, а просто отталкиваю их от стеклянной стены. Но это был самый глубокий ум немецкого Возрождения.