Анатолий Степанович замер и будто съежился при этом.
– Я не потому тебе… – глухо, в сторону окна проговорил он. – Но пока еще хоть что-то можно исправить… Пока совсем не поздно…
– ОНА тоже думает, как вы?! – опять несдержанно перебил Стаська все тем же металлическим голосом. И, не видя его лица, Милка знала, как побелел он.
Анатолий Степанович резко обернулся на этот внезапный, даже странный вопрос, и – нет, не испуг, но удивление застыло в его глазах, когда он пристально уставился на Стаську. Повел головой из стороны в сторону.
– Нет… Она так не думает… – И снова отрицательно качнул головой. Но Стаська уже пошел в драку, уже не мог остановиться, и голос его сквозь стиснутые зубы дрожал, когда он высказал в лицо директору:
– Тогда она лучше вас, Анатолий Степанович!
Сделав два быстрых шага навстречу Стаське, Анатолий Степанович сдавил его плечи и слегка даже посторонился, чтобы свет из окна падал прямо в лицо Стаське. Внимательно и строго разглядывая его, кивнул – глаза в глаза:
– Лучше!.. – И повторил еще раз: – Лучше… Прости меня, Стасик. Прости, пожалуйста… – Потом, сразу опустив голову, он возвратился к окну и, усталый, потерянный, замер на фоне ярких солнечных стекол.
И Стаська повернулся одновременно с ним. Бледный, прошел мимо Олиной комнаты на выход. Щелкнул замком.
«Вот и все»… – равнодушно подумала Милка. Словно бы она присутствовала при всем этом в качестве совершенно безучастного наблюдателя.
Ни раскаянья, ни угрызений совести она не испытывала. Все происшедшее оправдывала какая-то странная ожесточенность, что давно уже появилась и час от часу нарастала в ней по отношению к Стаське. Теперь Милка не сомневалась, что с самого утра была уверена в его непричастности к вчерашним событиям. Но Стаська должен был доказать это. Обязан был! И она своего добилась…
Теперь, бесшумно выходя за дверь и стараясь как можно тише щелкнуть замком, она уже ничего не чувствовала ни по отношению к Стаське, ни по отношению к кому-нибудь другому… Даже подумала с тоской, что хорошо бы Юрка почему-нибудь не вырвался из дома вечером.
* * *Домой, чтобы не появляться во дворе, прошла через улицу Капранова.
Сбросила туфли, расстегнула пуговицы на воротничке, чтобы снять платье. Но упала на диван лицом в подушку и сначала, закрыв глаза, долго лежала, неудобно подвернув под себя руки. Потом, когда они затекли, одним трудным усилием повернулась на спину. И, безвольная, ослабевшая, стала глядеть в потолок.
Милка не думала и старалась не думать. Но каким-то бодрствующим, беспокойным уголком сознания понимала, что все происходящее с ней и теперь, и немногим раньше, и весь день с утра не укладывается в пределы нормального. Что-то очень важное продолжало совершаться в ней и совершилось почти независимо от Милки.
Приход матери на время вывел ее из оцепенения. У матери был свой ключ, но она, как правило, всегда звонила, потому что бегала во время обеденного перерыва на базар, а после работы заходила в магазины, и ключ оказывался где-то на дне сумки, под газетными свертками, пакетами, банками. Хорошо, что добропорядочная Милка к ее приходу почти всегда оказывалась дома.
Открыла дверь и, не дав матери поставить сумку, уткнулась лицом ей в грудь, обняла за шею, отчего та ойкнула даже, едва не потеряв равновесие.
– Ты что это сегодня?
– Ничего… – ответила Милка, растирая ладонями лицо.
Мать передала ей тяжеловесную сумку.
– Помой редиску и лук, я сбегаю за сметаной…
Милка пронесла сумку в кухню, разобрала ее: колбасу, буженину, кусочек мяса – в холодильник, свежий хлеб – на стол… Обрезала ботву редиски, почистила зеленый лук… Уха слегка перекипела, но к возвращению матери, которая задержалась где-то, успела даже остыть.
За стол сели молча. Есть Милка не хотела. Занятая собственными болями, она и не заметила, что мать тоже чем-то озабочена. Потом, когда надоело безвкусно хрустеть редиской, спохватилась:
– Почему ты молчишь?
– А ты? – вопросом на вопрос ответила мать.
– Я думаю, – серьезно ответила Милка.
– Вот как… – Мать рассеянно улыбнулась. – Ты иногда думаешь… – и сначала положила, потом опять взяла вилку, неуверенно ковырнула ею в салатнице. – Ты слышала, что опять случилось?
– У Анатолия Степановича?
– Да…
– Слышала, – хмуро ответила Милка.
– С чего это навыдумывала Елена?.. – Мать посмотрела выжидающе, словно была уверена, что Милка знает больше нее. И Милка ответила раздраженно:
– Почему навыдумывала? Выдумывать ей нечего…
Синие, акварельные глаза матери смотрели потухше.
Милка впервые заметила ее отяжелевшие в тридцать шесть лет веки, признаки грядущих морщин на висках. И впервые Милке не захотелось встречаться с нею взглядами. Отвечая матери, она черенком вилки рисовала кружочки на скатерти.
– Откуда тебе известно? – спросила мать.
– Известно, – коротко ответила Милка.
– Та-ак… – протяжно вздохнула мать.
Милка подняла голову.
– Что с тобой?
– Ничего. Просто грустно почему-то…
– Грустно! – повторила Милка. – Что это ты стала грустить?
– Разве это в первый раз?.. Я часто грущу. Не замечала?
– Нет! – резко ответила Милка.
И в затянувшемся молчании мать рассеянно ковыряла редиску в салатнице, а Милка чертила бесчисленные кружочки на скатерти.
– Уху будешь?.. – спросила мать после паузы.
– Нет! Не хочу, мам! – ответила Милка. И, на мгновение столкнувшись взглядами, они отвели их в стороны. Только сейчас впервые почувствовала Милка, как страшно обе они одиноки в своей квартире!..
Милка встала из-за стола. Виновато объяснила:
– Я, мам, не хочу есть… Спасибо. – И, не дожидаясь ответа, ушла в свою комнату.
Это было нечестно и некрасиво с ее стороны. Но Милка не могла ничего поделать с собой.
Через минуту мать тоже вошла к ней и как-то неслышно, осторожно села в уголок дивана.
– Рассердилась на меня? – спросила Милка.
Мать отрицательно повела головой. Осторожно улыбнулась приспущенными уголками рта.
– За что сердиться… – проговорила она и, возвращаясь к начатому разговору, спросила: – К кому Елена приревновала его?
Милка неуверенно шевельнула плечами.
– К кому-то…
– А кто нашептал?
– Да никто… – Милка помедлила. Ей не хотелось говорить на эту тему. – Он сам сказал, мама.
– Ясно… – Мать вздохнула. Мысли ее, казалось, были где-то далеко, а глаза из-под ресниц внимательно изучали дочь. И под этим ее взглядом Милке опять стало не по себе.
* * *Звонок у двери обеих застал врасплох. Мать молча, выжидающе смотрела на Милку. А Милка, внешне предельно собранная, какие-то мгновения медлила еще, пребывая в необъяснимом смятении. Потом шагнула в коридор.
Звонок тем временем дзинькнул вторично. Так неуверенно, коротко звонят в чужие квартиры лишь робкие люди.
Юрка. Еще два дня назад Милка ни за что не поверила бы, что он умеет так осторожно звонить…
Юрка неуверенно улыбнулся и глянул по сторонам.
– Мам, это Юра! – сообщила Милка, предупреждая сразу обоих. И, взяв гостя за руку, повела в комнату.
Мать как-то вся подобралась и, в ярком халатике, независимая, прямая, выглядела прямо-таки «светски», что Милка отметила про себя с удовлетворением.
– Это Юра, – повторила она. И оставила его, когда он замешкался у входа. – А это моя мама, Нина Алексеевна.
Наклонив голову, Юрка пробормотал что-то похожее на «очень приятно».
Мать встала, одним движением оправила халатик.
– Пойду отдохну…
И не успела Милка сказать что-нибудь, как она мимо Юрки уже прошла в коридор. Вот этого Милка почему-то не ожидала от нее. И с внутренним раздражением подумала, что матери бывают иногда слишком предупредительны…
Юрка опять улыбнулся ей кроткой и потому неожиданной в нем улыбкой, словно бы извинился за то, что вынудил Нину Алексеевну уйти. Это немножко искупило в Милкиных глазах материн поступок.
Она усадила Юрку на диван. Сама отошла к стулу, что стоял возле радиолы. Но подумала, и, придвинув его ближе к дивану, села напротив, немножко сбоку от Юрки.