-- Но ведь посылка неверна: пруссов уже не осталось, — сказал Кант. — Понятие-то пустое.
-- Ничего себе пустое понятие, когда оно дало имя целой стране! — воскликнул я. — Если вы, немцы, уничтожили пруссов, то отсюда не следует, что их не было.
-- Ну, когда они были, тогда и силлогизм Галена был верен.
-- А, значит, сейчас он неверен? Ведь немцы не обращали пруссов в христианство, а просто изводили, так как язычников можно было держать в рабстве.
-- Это клевета на немцев! — внешне спокойно сказал Кант.
-- Но это ваше высказывание показывает лишь, что эмоции могут помешать восприятию логических доводов. Все-таки с силлогизмом Галена что-то не так. Допустим, рассмотрим другой силлогизм:
<<Все пруссы — язычники. Все язычники прокляты Господом. Значит, все пруссы прокляты Господом.>>
-- А теперь Вы, господин русский, делаете слишком уж жестокий вывод.
-- Отбросим эмоции. Разве эти два примера не показывают разницу двух фигур силлогизма?
-- Интересно. Где Вы учились?
-- В Киево-Печерской семинарии.
-- И кто вам там читал логику?
Я смутился. Скажешь вдруг невпопад, но ведь не знаю я, кто там читал логику. Помню только, что некоторое время преподавали то ли там, то ли в Москве, какие-то греки, и преподавали отвратительно.
-- Забыл я имя. Какой-то грек. Видно было, что он сам Аристотеля то ли не читал, то ли не понял.
-- Все понятно. Многие ученые мужи отмечали разницу силлогизма Галена и силлогизмов Аристотеля, так что Вы, господин Поливода, задали правильный вопрос. Жаль, что вам так дурно преподавали логику.
-- А почему же Вы сами не упомянули об этом студентам?
-- Зачем им забивать головы лишними вещами? Умный студент сам поймет, что, поскольку остальные силлогизмы аристотелевы, а этот галенов, то здесь что-то не так.
Этот ответ показал мне принципиальный подход Канта: умный сам поймет, а дураку объяснять нечего. Я заметил, что профессор очень не любил дважды повторять свою мысль и даже разъяснять ее: опять-таки умный поймет с одного раза.
Арест
И вновь я мотался по Пруссии. Малюсенькая в нынешние времена, в те времена конных повозок и бездорожья она казалась не такой уж маленькой. Теперь я выполнял заодно еще одно поручение губернатора: собирал данные о том, как цесарцы обижают наших купцов и подданных и как лают русских и императрицу. По его велению жалобы на поляков (которых было во всяком случае не меньше) я пропускал мимо ушей: видимо, с Польшей было ссориться совсем не с руки.
Пару раз за это время Шильдерша смотрела на меня по вечерам так выразительно, что мне ничего не оставалось, как ее приголубить. Но все остальное время она держалась скромницей.
Вернувшись из очередной поездки, я получил еще одно поручение генерала: подготовить доклад канцлеру и императрице, в коем без всякого смягчения, а поелику возможно, и с уярчением, выговорить все притеснения от австрийцев, такожде их лаянья по поводу России, русских и особливо по поводу персоны государыни. Я перепугался, что мне язык урежут за такой доклад, но губернатор утешил, что доклад ведь его будет, а он своих не выдает. Я понял, что зреет какой-то заговор.
Удалось еще раз сходить на лекцию к Канту. На сей раз я опять завел с ним разговор.
-- Герр профессор, мне почему-то кажется, что область применения логики, ясно, если отбросить сомнительные места типа галеновского силлогизма, недооценивают. Ведь все логические законы выполнены не только для реальных понятий, но и для воображаемых. Скажем, возьмем бесконечно малые в математике. Ведь единственный способ правильно работать с ними — работать логично.
-- Так что же, по-вашему, логика подходит для любой фантазии?
-- Нет, почему же! Если рассматривать бред Сведенборга, то там логики никакой нет. А если рассматривать труды Лейбница либо Эйлера, то там она есть.
-- Интересно. А не будете ли Вы любезны завтра в одиннадцать часов утра подойти в университет?
Я почувствовал некоторую иронию в приглашении, и ответил тоном человека, принимающего вызов на дуэль:
-- Конечно же, я буду считать делом чести явиться во-время.
Вообще говоря, отлучаться с работы я мог частенько и без разрешения губернатора, но сейчас я предуведомил его, сказав, что рассматриваю это дело как дело чести и постараюсь вернуться на щите. Он ухмыльнулся и пожелал: <<Удачи, Аника-воин!>>
Интуиция не обманула. Рядом с Кантом был еще один профессор, коего он представил как профессора геометрии и механики Вольфа. Вольф начал экзаменовать меня по математике.
Я не был столь самоуверенным, чтобы считать, что я легко забью <<невежественных предков>>. Но я не представлял, как придется попотеть. По геометрии я сам понял в результате экзамена, насколько посредственны мои знания, но несколько раз выкрутился, найдя решения при помощи анализа или алгебры, и затем коряво изложив на геометрическом языке. По механике я сразу отказался отвечать, сославшись на полное ее незнание, за исключением законов Ньютона. Вольф дикими глазами глянул на меня и начал экзаменовать по анализу и по небесной механике. Ну и интегральчики же брали наши предки! Но здесь удалось выкрутиться получше, хотя он неоднократно делал кислую мину, глядя на мои преобразования и мои аргументы.
-- Ну что же, могу подвести итог, — сказал Вольф через три часа, обращаясь к Канту.-- Знания по геометрии на уровне нашего среднего бурша. По анализу знания чуть повыше, но сразу видно самоучку: не знает принятых методов, изобретает более или менее удачно свои. Если бы его не загубило дурное обучение в русской академии, а кончил бы он приличный европейский университет, мог бы быть недурным геометром и механиком.
Вольф обратился ко мне:
-- Герр магистр Поливода, а откуда Вы знаете инфинитезимальное исчисление? Ведь в религиозной академии его не преподают, а геометрию Вы знаете весьма слабо.
-- Мне случайно попадали в руки труды Лейбница и Эйлера, по ним и учился. Просто покорила меня своей красотой эта область науки.
-- Весьма похвально, — сказал Вольф, и Кант поддакнул.-- Надо было бы Вам в наш университет поступать, а не в Киев.
Тут меня черт дернул за язык, и я ляпнул:
-- А приняли бы Вы и ваши коллеги в свой чистый университет грязного русского варвара?
Вольф немного смутился.
-- Ну, могли бы быть некоторые неприятности. Но те, кто истинно предан науке, их преодолевают.
Кант на сей раз раскланялся со мной намного более тепло. Но после разговора я в панике побежал в книжную лавку и взял на прочет Сведенборга, а то ведь эта пиявка в парике и на сей счет проэкзаменует! К счастью, экзамена по Сведенборгу не воспоследовало, и я через три дня сдал эту муть обратно, отметив, что в наши времена такие не повывелись, и вспомнив писания Андреева.
Генерал узнал итоги экзамена, видимо, перепроверил их через своих людей, через недельку прилюдно меня похвалил и сказал, что теперь он будет привлекать меня к проверке различных расчетов и обоснований, а также научных трактатов. Я спросил, разрешает ли он брать с проверяемых плату, и он милостиво разрешил, если я получаю материал не из его собственных рук.
Уже очень скоро мне пришлось составлять экстракт (как тогда говорили) на два прожекта: немецкий инженер предложил прожект нового моста через Прегель, а бургомистр вместе с парой профессоров — прожект расчистки и благоустройства кенигсбергского порта. Меня позабавил ритуал вручения прожектов. Генерал велел секретарю подать ему прожект моста, дескать, ему нужно еще кое-что глянуть, бегло просмотрел его и велел мне взять оба прожекта. Так что один из них я получил из собственных рук, а второй в ту же минуту от секретаря.
С Кантом еще пару раз мы говорили на тему логики. Я вспомнил Аристотеля о неприменимости закона исключенного третьего к фразе: <<Завтра будет морское сражение>>, и высказал мысль, что источником множестве логических ошибок является дурная привычка людей рассматривать понятия как полностью заданные. А на самом деле наши знания практически всегда неполны, и считать понятия завершенными абсурдно. Кант в своей витиеватой форме по сути дела согласился со мною, сказав, что тем самым я подтверждаю его идею о вещи для нас и вещи в себе.