«Приведенный рассказ показывает, какой произвол царил в римских летописях… мы убедились в том печальном состоянии, в котором дошла до нас ранняя римская летопись. Скудная, состоящая из сухого перечня магистратов или из жидких записей ограниченных в своем умственном кругозоре понтификов, она, в довершение всего, была наперебой искажаема и патрициями и плебеями» ([35], стр. 10 и 13).
Радциг заканчивает рассмотрение этого вопроса следующими словами: «Разобранный случай с легендой о Кориолане характерно показывает, как слагалась и росла традиция. Сухие летописные даты (между прочим, отметим, что в летописях нет дат в нашем понимании; все хронологические проблемы решались уже значительно более поздними историками, и отождествление глухих хронологических указаний с современной шкалой является чрезвычайно туманным вопросом. — Авт.) становились целыми историческими романами… Таким образом, из всего сказанного можно видеть (каким образом? — Авт.), что было внесено недостоверного в традицию до Ливия, что к этому прибавил сам Ливий. Все остальное мы смело можем признать достоверным, а достоверное есть то, что почерпнуто из синхронических записей, т.е. из летописи, к которой мы теперь и обратимся» ([34], стр. 26).
Читатель, может быть, решил, что вот теперь–то на сцену и выступят таинственные «римские летописи». Но нет! Оказывается, что мы и дальше будем вынуждены двигаться только по труду Тита Ливия.
«Посмотрим сначала, как говорит об этом Ливий», — предлагает Радциг. Оказывается, что из слов Ливия можно заключить, что «уже в период 451—449 гг. до н.э. можно считать письменность настолько распространенной в городе, что правительство находит необходимым афишировать свои постановления, а что факт обнародования законов и таблиц заслуживает полного доверия, в этом, конечно, никто не станет сомневаться» ([34], стр. 27).
Во–первых, в тексте Ливия нет такой даты: 451—449 гг. до Р.Х., а во–вторых, хотелось бы увидеть более серьезное обоснование «полного доверия», которым Радциг предлагает проникнуться к этим сообщениям Ливия, чем рассыпанные по всему тексту Радцига «конечно» и «несомненно». Тем более что сам Радциг в следующей строке пишет: «С другой стороны, Ливий в том же месте VI книги заявляет о гибели письменных документов в галльском пожаре…» ([54], стр. 27). Невольно складывается впечатление, что Радциг (вместе со всеми другими историками) находится в безнадежном тупике: верить всему тексту он не может ввиду наличия большого числа противоречий; не верить ничему он также не может; значит, чему–то верить надо, а чему–то нет; и вот именно в этом основном вопросе: каким фрагментам текста доверять, а каким — нет, господствует безраздельный и абсолютный субъективизм, не подчиненный никакому более или менее надежному методу.
Документы
Радциг приводит небольшой список тех документов, которые лежат в основе истории Рима. Древнейшим документом считаются отрывки из каких–то архаических гимнов, по поводу датировки которых историки только глухо говорят, что они относятся, «по всей вероятности, к столь же древней эпохе» ([34], стр. 28). Кроме того, считается, что от «царской эпохи» до нас дошли два союзных договора, в которых, кстати, снова нет никаких абсолютных дат. «Чем более будем идти вверх по традиционной истории, тем чаще будут попадаться и памятники письменности. Что касается возражений некоторых, указывавших на то, что хронология обозначалась в Риме посредством вбивания гвоздя в стену Капитолийского храма за отсутствием письменности, то на этих возражениях не стоит и останавливаться, так как в акте вбивания гвоздя было, скорее, какое–нибудь (? — Авт.) сакральное значение и ни в коем случае не было практического» ([34], стр. 29).
Опять Радциг ставит уверенно: «ни в каком случае», хотя никакого другого обоснования своего мнения он не приводит. В то же время счет лет путем вбивания гвоздей в стену храма отнюдь не представляется чем–то бессмысленным (при условии отсутствия письменности). Другой вопрос, насколько этот способ был достаточен для того, чтобы жрецы храма могли гарантировать непрерывный счет лет на протяжении длительного периода.
О том, что какие–то официальные записи велись в Риме после возникновения письменности (когда это было — сказать весьма затруднительно), сохранились глухие упоминания в некоторых источниках. Ведение летописи поручалось главному понтифику, однако сообщения о форме ведения таких записей вызывают недоверие и походят, скорее, опять на псевдоисторические соображения поздних авторов. «И он (понтифик. — Авт.) из года в год, по словам Цицерона и комментатора Сервия (вот, оказывается, откуда мы знаем о предположительном существовании летописей. — Авт.), пишет перечисленные предметы на деревянной доске, покрытой гипсом, и вывешивает ее у себя на дому, чтобы народ мог знакомиться с их содержанием. Свидетельство Полибия, при котором эти доски еще вывешивались, как нельзя лучше подтверждает все сказанное» ([34], стр. 30). Это относится только к «официальным» документам. «Что же касается предположений Нибура, Швеглера и некоторых др. историков о существовании частных хроник, то на этом не стоит и останавливаться, зная об обстоятельствах древнеримской жизни. При всем том на такие частные анналы не указывает ни один из древних авторов, и Моммзен в этом случае был прав, сказавши, что частных хроник в римской истории нет и следа. Традиция так ясно называет первым римским историческим писателем Фабия Пиктора, в этом утверждении все древние историки так единогласны, что идти против этого совершенно невозможно» ([34]. стр. 30). Вместе с тем Радциг пытается обосновать предположение о существовании каких–то других «фамильных» хроник, которым он отводит следующую замечательную роль: «…попадая в руки анналиста, подобные хроники, понятно, разрушительно действовали на истину» ([54]. стр. 30).