избирают антигуманистический вариант ответа: индивидуальность — это маска, скрывающая классовую функцию. К примеру, нет никаких сомнений в том, что могут существовать кристально-чистые в человеческом плане капиталисты — как то доказывает история буржуазной филантропии, которую с такой страстью обличают марксистские критики. Гуманными они являются лишь потому, что такова индивидуальная маскировка социальной антигуманности. По своему социальному бытию они, несмотря ни на что, являются персонификациями стремления к извлечению прибыли, характерными масками, прикрывающими подлинное лицо капитала. Да, в некотором отношении они являют собой большее зло для агитаторов, чем самые безжалостные эксплуататоры, потому что своим существованием порождают у рабочих патриархальные иллюзии. Отражением этой теории с точностью до наоборот выступает «буржуазная» теория социальных ролей, которая понимает социальные функции («роли») как маски, которыми прикрывается индивидуальность, в лучшем случае, чтобы, меняя их, «играть свой спектакль».
Разумеется, и сознание рабочего поначалу мистифицировано. Его воспитание происходит на основе принципов господствующих идеологий и не допускает никаких иных вариантов. Однако рабочее сознание в то же время готово для восприятия реалистических представлений — по той причине, что оно непосредственно связано с трудом. Реалистический инстинкт позволяет неплохо разбираться в хитросплетениях мыслей, существующих в головах «тех, кто там, наверху». Рабочее сознание прочно опирается на реалистическую почву. По этой причине Маркс — и оптимизм его здесь весьма примечателен — считает, что рабочее сознание способно достичь незаурядных результатов в учебе, в процессе которой пролетариат выработает трезвый взгляд на свое политическое положение и политическую мощь, а затем претворит это сознание в революционную практику. Благодаря этому сознание обретет новое качество.
Здесь пролетарское Просвещение осуществляет скачок от теоретического преобразования к преобразованию практическому; оно оставляет приватную сферу «всего лишь мыслей», неважно, истинных или ложных, и переходит к общественной организации их в новое, истинное классовое сознание; истинным же оно является потому, что понимает свои жизненные интересы и развивает себя в борьбе против эксплуатации и угнетения. Просвещение, таким образом, находит свое завершение в практике, благодаря чему преодолевается разделение общества на классы. Здесь обнаруживается принципиально двусмысленный характер «теории» Маркса. С одной стороны, она овеществляет каждое сознание, превращая его в функцию социального процесса; с другой — стремится создать возможность освобождения сознания от мистификации. Если марксизм понимают как теорию освобождения, то акцент делают на формировании сознания пролетариата и его союзников, ведущем к освобождению.
Это перспектива формирования «субъективности» (якобы) последнего угнетенного класса. Если он освободится от своего тяжкого положения, то создаст предпосылку для реального освобождения (от эксплуатации) всех. Освобождение рабом самого себя должно, по законам идеальной диалектики, вести к освобождению господина от вынужденной необходимости быть господином. Тот, кто желает видеть Маркса «гуманистом», делает акцент на этой стороне дела. Ее суть — антропология труда. В соответствии с ней рабочий обретает «себя самого» лишь тогда, когда он наслаждается теми продуктами, на которые потратил свою энергию, и когда ему уже не приходится отдавать прибавочную стоимость тем, кто господствует над ним. Освобождение предстает в этой модели как присвоение производящим субъектом самого себя в своих продуктах. (Если это не идеалистический ход мысли, то хотелось бы знать, что тогда еще можно считать идеализмом.)
При другом взгляде на вещи на первый план в марксистской критике выдвигают «антигуманистический», «реалистический» подход. Акцент при этом делается не на диалектике освобождения, а на механизмах универсальной мистификации. А именно: если всякое сознание ложно настолько, насколько это соответствует его положению в процессе производства и в процессе осуществления власти, то оно с необходимостью останется в плену своей ложности до тех пор, пока эти процессы продолжаются. А ведь марксизм ежедневно и ежечасно подчеркивает то, что эти процессы идут полным ходом. Тем самым выявляется скрытый функционализм теории Марека. Сегодня нет формулы, которая выражала бы его суть более точно, чем известное выражение — «необходимо-ложное сознание». Если смотреть под этим углом зрения, то ложное сознание, будучи овеществленным, включается в систему объективных иллюзий. Ложность — это функция, обеспечивающая нормальное протекание процесса.
В этом отношении марксистский системный цинизм сближается по абсолютной величине с системным цинизмом буржуазных функционалистов, хотя и имеет противоположный знак. Ведь представители буржуазного функционализма считают гарантированным функционирование систем социальной деятельности лишь тогда, когда члены системы слепо идентифицируют себя с определенными основополагающими нормами, установками и целевыми представлениями, без размышлений и сомнений следуя им; при этом в интересах самой системы подходить к такой идентификации гибко, допуская индивидуальные отклонения, и даже иногда подвергать ее пересмотру, чтобы система, обретя чересчур большую жесткость, не утратила своей способности приспосабливаться к новым ситуациям. В силу этого известная потребность в иронии и небольшое фрондерство прямо-таки необходимы для любой развивающейся системы. Конечно, нельзя сказать, что функционализм просто отказывает человеческому сознанию в праве на освобождение — скорее, он не видит
смысла в таком освобождении от норм и принуждения: ведь оно, по его мнению, ведет прямиком в никуда, к пустому индивидуализму, лишенному каких бы то ни было законов хаосу, в котором общества утрачивают свою структуру. То, что в этом есть доля истины, с предельно возможной убедительностью доказывают социалистические общественные порядки в странах восточного блока. Они проводят функционалистское доказательство в социальной лаборатории — доказывают, что «упорядоченное» социальное существование мыслимо только в защитной оболочке из различных видов целесообразной функциональной лжи. В культурной политике и в этической дрессуре трудом и милитаризмом в социалистических странах с пугающей резкостью проявляется функциональный цинизм учения Маркса об идеологии. Там идея свободы, свойственная экзистенциальному, рефлексивному Просвещению, влачит жалкое существование на варварском уровне; и нет ничего удивительного, что стремящееся к освобождению сопротивление, которое несколько неудачно называет себя диссидентством, проявляет себя как религиозная оппозиция. При социализме официально практикуется такое прекращение индивидуальной рефлексии, о котором уже давно мечтают консерваторы и неоконсерваторы Запада. Там с захватывающей дух радикальностью практикуют муштру, основанную на автоматическом усвоении ценностей; но между тем официально планируется и допущение минимального отклонения от них — с тех пор, как джинсы стали шить на социалистических народных предприятиях ГДР и появился джаз из Дрездена. В структурном отношении восточные партийные диктатуры — это рай, каким он видится западному консерватизму. Не напрасно великий консерватор Арнольд Гелен выражал восхищение Советским Союзом, подобно тому, как Адольф Гитлер с тайной завистью поглядывал на аппарат католической церкви.
Примечательно, что марксистский функционализм упорно не замечает своего собственного изощренного коварства. Модернизируя обман, он использует моменты истины социалистического учения как новое идеологическое цементирующее средство. Модернизация лжи основывается на изощренной шизоидной хитрости: лгут, говоря правду. Раскол сознания производится до тех пор, пока не начинает казаться нормальным, что социализм, который ранее был выражением надежды, превращается в глухую идеологическую стену, за которой исчезают надежды и перспективы.