руссоизма; то, что проявлялось в ее методе лечения, могло пониматься как самое прямое доказательство внутренней «целебной силы природы». Потенциальная деструктивность бессознательного и «теневая сторона природы» открылись лишь взору последующего поколения романтиков и интерпретировались все более и более пессимистически (ср. произведения Э. Т. А. Гоффмана, Айхендорфа и многих других).
Из этого анализа прямо вытекала политическая позиция, требовавшая выступать во имя природного, естественного, против системы принуждений, следовать зову сердца честного буржуа и восставать против изолганности утонченного аристократа, противопоставлять идею свободного общественного договора старым феодальным отношениям, основанным на насилии. Новое общество желало быть таким строем, в котором все ко взаимной выгоде договариваются о мирной и трудолюбивой совместной жизни, руководствуясь примером, который подает природа, и взаимной симпатией. Как ни привлекательна была эта программа создания гармонии, некоторые сторонники Старого порядка оказались все же достаточно чуткими, чтобы услышать в ней мотивы, предвещающие грядущий ад. С леденящим душу злорадством и удовлетворением консерваторы наблюдали, как французская революция вырождается в террор и войну. С той поры ничто другое не давало столь обильного материала для создания консервативной картины человека. Ее создатели полагают, что освобожденная от пут человеческая природа, как она предстает здесь и сейчас, отнюдь не внушает оптимизма и не заслуживает, чтобы ее рисовали самыми радужными красками. Консервативное мышление подает себя здесь позитивистски. Не ставя прежде всего и ранее всего вопроса о взаимосвязях, оно регистрирует факты, свидетельствующие о том, что люди достаточно часто ведут себя эгоистично, обнаруживают склонность к разрушению, жадность, глупость и стремление идти наперекор обществу. Да, именно поэтому преступность была и продолжает оставаться столь важной для консерватизма — «близорукое мышление» считает ее существование убийственным доводом в пользу пессимистического взгляда на человека, который, в свою очередь, становится основанием для авторитарной политики, требующей суровой дисциплины. С этой точки зрения, следовательно, уже самой природой предусмотрено существование преступников, глупцов, кляузников, эгоистов и бунтарей — точно так же, как предусмотрено существование деревьев, коров, королей, законов и звезд. Христианское учение о наследственном первородном грехе вполне согласуется здесь с консервативно-пессимистическим пониманием природы. В соответствии с ним человек оказывается ущербным существом уже вследствие самого факта появления на свет из материнской утробы.
Философия Руссо предвидит все эти аргументы заранее. Она надеется упредить пессимизм, доказав, что таким человек стал,
сделавшись социальным. То, что действительно существуют люди, которые ведут себя злобно, алчно, глупо, деструктивно и т. п., отнюдь не говорит еще ничего о сущности человека. Здесь у Руссо проявляется, вероятно, важнейшая мыслительная фигура морально-политического Просвещения: теория невинной жертвы.
Те, на кого указывает в доказательство своей правоты политический пессимизм: преступник, сумасшедший, асоциальный тип, короче говоря — безответственные люди, вовсе не от природы таковы, какими они предстают сегодня. Их сделало такими общество. Руссо утверждает, что все они никогда не имели шанса стать такими, каковы они по природе, но оказались поставленными в то положение, в котором находятся сейчас, по необходимости, принуждению и незнанию. Они — жертвы общества.
Этот отпор политическому позитивизму в вопросе о человеческой природе поначалу обладал сокрушительной силой. За ним стояло превосходство диалектического мышления над позитивистским. Оно превратило моральные состояния и качества в нечто подвижное, в процессы. «Не существует» жестоких людей, есть только их ожесточение; «не существует» преступности, есть только кримина-лизация; «не существует» глупости, есть только оглупление; «не существует» никакого себялюбия, есть только приемы дрессировки, направленные на формирование эгоизма; «не существует» никаких «безответственных» людей, есть только жертвы целенаправленного формирования безответственности. То, что политический позитивизм принимает за природу, на самом деле — природа искаженная, результат подавления человеческих возможностей.
Руссо были известны два персонажа, которые должны были помочь ему наглядно проиллюстрировать свое видение проблемы, два класса человеческих существ, живущие до начала процесса цивилизации, то есть до начала извращения природы. Это благородный дикарь и ребенок. Вокруг этих двух образов просветители разворачивают в литературе две страстно любимые ими дисциплины: % народоведение и педагогику; в этом плане в самом подходе ничего не изменилось и по сей день. В литературном отношении эта двойная страсть породила два жанра, представленные массой объемистых произведений: экзотическую литературу о путешествиях, из которой впоследствии развилась этнология; и роман воспитания, превратившийся в литературу для педагогов и родителей. Примитивные народы, о которых сообщали европейские мореплаватели от Колумба до Бугенвиля и капитана Кука, давали постепенно обретавшему все большую политическую остроту Просвещению долгожданное доказательство того, что, говоря просто, «дела могут идти и по-другому» — мирно, разумно, гуманно, нравственно, без дворянства, без войны, без эксплуатации, без париков, без lettres de cachet*. Благородные дикари южных морей представляли собой нечто вроде архимедовой точки, опирая на которую рычаг, можно было играючи оп-
рокинуть притязание европейских общественных порядков на бого-данность и тем самым — на непревзойденное совершенство. Существует и другое, и притом — лучшее. Следовательно, разумное может стать и действительным. Ничего иного Просвещение и не хотело сказать.
С этого момента ребенок становится политическим объектом — в некотором роде живым залогом, живой гарантией Просвещения. Он — «благородный дикарь» в своем собственном доме. Посредством подходящего воспитания нужно в будущем позаботиться о том, чтобы из невинных детей не вышло таких же неестественных калек общества, каких производила доныне существовавшая система. Как полагает Руссо, дети уже представляют собою то, чем хочет стать новый буржуазный человек. Но Просвещение отнюдь не первым политизировало педагогику; скорее, оно впервые открыло тот факт, что дети всегда и везде являются заложниками существующих отношений. Однако теперь детям стала отводиться еще большая роль: они становятся носителями буржуазных надежд на «иной мир», на более гуманное общество. Кажется, лишь с этого момента возникает новая, политически окрашенная форма родительской любви, которая выражается в желании, чтобы собственные дети имели в будущем лучшую участь, чем родители. Такая форма родительской любви могла возникнуть только в обществе, которое почувствовало начало перелома и всецело отдалось во власть динамики преобразования мира, поставило себя на службу прогрессу. Возникает новый сплав из любви и «честолюбивых надежд, связываемых с детьми» — нечто такое, что было бы совершенно бессмысленным в обществе стабильном, медленно развивающемся и «лишенном перспектив». Крестьянские общества не надеялись ни на какую «карьеру» своих детей, они не видели никаких иных перспектив, кроме перспективы крестьянской жизни; у аристократии честолюбие было связано не с достижениями детей, а с достижениями всего аристократического рода, с успехами всей семьи. Только на детей из буржуазных семей возлагается антропологическая и политическая миссия. Тому, как сегодня видоизменяется честолюбие, традиционно характеризующее буржуазное отношение родителей к своим детям, можно было бы посвятить отдельное исследование.