В нравственном отношении раннее рабочее движение имело на своей стороне все права — отсюда и то моральное превосходство, которым оно некогда обладало. Оно сильно ускорило развитие того процесса, который начался с появлением реалистических буржуазных представлений о труде. Ведь существует пролетарское представление о труде, которое явно отличается от буржуазного. В нем стремится
найти политическое выражение предельно реалистический опыт «низов»: вкалываешь, не разгибая спины, всю свою жизнь, однако это не приносит тебе ровным счетом ничего, часто тебе даже нечего поесть, хотя совокупное богатство общества постоянно возрастает, что заметно по архитектуре жилищ власть имущих, созданию новых вооружений, потреблению предметов роскоши. Рабочий не получает ничего от растущего богатства, хотя он и кладет свою жизнь на его создание. Стоит только рабочему сказать «Я», как становится ясно, что так больше продолжаться не может.
Поэтому формирование пролетарского политического Я начинается и протекает иначе, чем формирование Я буржуазного и аристократического. Рабочее Я входит в мир общества не благодаря величественности власти и не благодаря морально-культурной гегемонии. Оно не имеет никакой изначальной нарциссической воли к власти. Все предшествующие виды рабочего движения и социализма потерпели неудачу потому, что пренебрегли этим обязательным условием. У аристократии воля к власти в политической и ви-тальной сфере приблизительно совпадали; ее нарциссизм, определяемый положением, имел свои корни в социальной структуре; находясь на вершине общества, аристократия автоматически постигала себя как лучшую его часть, видя в своем высоком положении свидетельство своего политического и экзистенциального превосходства. У буржуазии классовый нарциссизм уже оказывается расколотым на два: один из них связывается с успешной деятельностью и пытается завоевать гегемонию в культуре, непрерывно напрягая все свои силы и используя творческий потенциал в сфере морали, культуры и экономики; другой строится на национализме и оказывается обесцененным. При этом воля к власти вовсе не обязательно оказывается волей к государственному управлению, как то доказывает явный страх перед политикой, существовавший у немецкой буржуазии XIX и XX веков; буржуазный нарциссизм мог ограничиться волей к прибыли, волей к успеху и волей к «культуре». Наконец, для рабочего Я воля к власти, а тем более воля к государственному управлению, и подавно оказывается вторичным побуждением, в котором больше холодного расчета, чем страсти.
Пролетарский реализм с самого начала имеет два противоречащих друг другу измерения. Реализм первого рода говорит: чтобы получить то, что ты заслуживаешь, ты должен действовать сам; «ни бог, ни царь и ни герой» не дадут того, что тебе нужно; ты выберешься из нищеты лишь тогда, когда станешь политически активным и примешь участие в игре власти — такая мысль заключена в «Интернационале», слова которого написал Э. Потье. Реализм второго рода знает: политика всегда связана с жертвами; политика происходит где-то там, наверху, где мои непосредственные интересы ни для кого не имеют значения, где людей, по выражению Ленина, считают на миллионы. В реализме рабочего живет старое, глубоко уко-
рененное недоверие к политике. Тезис «Если ты не заботишься о политике, то политика позаботится о тебе», который представляет основную формулу для вовлечения пролетариата в политику, достигает ушей рабочего, но звучит для него в конечном счете цинично, как удачно сформулированная тривиальность. Пролетариату и без того ясно, что именно ему придется расплачиваться за политику и приносить жертвы ради нее. Его изначальное желание — одновременно и детское, и сверхреалистическое — состоит, наоборот, в том, чтобы такая политика однажды исчезла вообще и чтобы можно было наконец с чистой совестью совсем перестать заниматься ей. Всем маленьким людям, а не только пролетариям в узком смысле слова, ведомо желание показать язык всей политике и всем политикам, вместе взятым. Поэтому народный реализм создает такие шутки о политиках, над которыми можно смеяться самым здоровым смехом, включая шутки о своих собственных партийных бонзах.
Антиполитический настрой рабочего сознания зиждется на том, что ему всегда известно: политика — это вынужденные отношения, вступать в которые заставляют нужда и конфликтные ситуации. Это — постоянный социальный клинч, хватка намертво сцепившихся борцов, которая способна принести удовлетворение только тем, чья победа уже предопределена — элитам, богатым, честолюбцам, тем, кто преуспел в политическом гешефте. Поэтому социалистическое пробуждение пролетариата, нацеленное на его вовлечение в политику, всегда должно затыкать рот пролетарскому реализму. «Охотно» испытать мертвую хватку классов, партий и блоков — требование в самом деле чрезмерное, и сознание этого часто сопутствует социалистической политике, если она и без того не выступает лишь словесным прикрытием новых разновидностей национализма.
В этом заключается одна из причин, по которым политическое программирование рабочего Я почти во всем мире не удалось в том смысле, который предполагался идеологами. Само собой разумеется, что рабочее движение — там, где оно обретало силу,— вело борьбу за повышение заработной платы, за социальные гарантии, за шанс участвовать в управлении производством, за перераспределение богатств. Однако никакой идеологии до сих пор так и не удалось внушить ему действительной политической воли к власти. Аполитичный реализм не позволял обмануть себя так легко. Великая политизация масс происходила либо в результате войн, либо под воздействием фашизоидно-театральной массовой режиссуры. Доказательством тому может служить тот факт, что люди почти нигде не испытывают столь сильного отвращения к политике, как в так называемых социалистических странах, где официально считается, что рабочее Я стоит у руля власти. Они повсюду воспринимают партийную риторику как обязательные заклинания, как пустую болтовню или как пародию на выражение их действительных желаний — побольше благосостояния, поменьше наиболее жестких форм
принуждения к труду, побольше либерализма. Величайшая ирония современной истории состоит в том, что никакой западный пролетариат не был способен провести всеобщие забастовки столь спонтанно и дисциплинированно, как это сделали социалистические поляки в 1980 году, и их стачки выражали как раз не волю к власти, а волю к уменьшению страданий, причиняемых властью. Таков был урок пролетарского реализма — забастовка против политики и против идеологии, требующих бесконечных жертв.
Разумеется, этот урок имел свою предысторию. В рабочем движении XIX века соперничали два течения, которые основывались на противоположных видах реализма пролетарского сознания — марксизм и анархизм. Марксизм проектирует наиболее последовательную стратегию социалистической воли к власти как воли к государственному управлению; он додумывается даже до «обязанности взять власть», существующей до тех пор, пока реализм требует признавать необходимость существования государств и государственной политики. Анархизм, напротив, с самого начала борется против государства и политической машины власти как таковой. Социал-демократическое, а позднее — коммунистическое течение пребывало в убеждении, что «завоевание хлеба» (Кропоткин), о котором говорили анархисты, может произойти только путем обретения власти в государстве и в экономике. Представители этих течений полагали, что перераспределить социальное богатство в свою пользу «производители» могут, только выступая правителями государства,— обходным путем, через государство. Ни один из великих коммунистических теоретиков и политиков не проявил достаточного реализма, чтобы предвидеть, что при этом дело, вероятно, дойдет до эксплуатации трудящихся государственными и военными агентами. Анархизм, напротив, считал оправданной потребность покончить с политикой и перейти к самоопределению, активно сопротивляясь требованию создать пролетарское государство: бог мой, еще одно государство, снова государство!