Выбрать главу

За четырьмя Блаженствами у Луки последовало столько же сетований на богатых, сытых, на тех, кто смеется сейчас, и на тех, кого превозносит народ. Блаженства сами по себе являются антитезой, так как решают дело в пользу одной из враждующих сторон; они утешают сторону, которая гонима, притесняема, доведена до земного поражения из-за своей любви к Царству Небесному, с перспективой награды на небесах: так не должно ли остаться неудовлетворенным ожидание читателя, если другая сторона антитезы также не определит его судьбу? Лука знает, что так и должно быть, из повествования.

Матфей опустил скорби не потому, что, как предполагает Бенгель, впоследствии он сможет перечислить восемь скорбей Господа на фарисеев, а потому, что он не создавал речь по ее структуре и уже не мог чувствовать ее первоначальную черту, как и пробел, образовавшийся из-за пропуска скорбей. До этого он был слишком занят переработкой Блаженств, а после этого отношения его последнего Макариуса с апостолами втянули его в слишком ограниченное русло, чтобы он мог почувствовать и подумать о переработке горестей Луки и приведении их в симметрию с его Блаженствами.

Последним доказательством того, что речь в оригинале принадлежит Луке, служит та совершенная связь, которую имеют здесь Блаженства и скорби с тем, что за ними следует. «А Я говорю вам, — продолжает Иисус после окончания «горестей», — любите врагов ваших и благотворите обижающим вас». Замечательно! Это глубина контекста, которая может соперничать с глубиной отдельных макаризмов в Евангелии от Матфея. По сути, в Евангелии от Матфея есть только одно блаженство, которое имеет поистине бесконечную ценность и в то же время четко проработано: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят. Называются ли блаженными миролюбивые и милосердные потому, что они таковыми являются вопреки внешнему мирскому противодействию, совершенно не указано. Но здесь, в Евангелии от Луки, глубина мысли становится совершенно ясной: даже если вас давят и угнетают, если вы страдаете под давлением мира, я говорю вам: не противьтесь противостоянию, но любите гонящих вас, благословляйте проклинающих вас.

Рассуждения Луки — это авторский продукт евангелиста, а то, что передает Матфей, отредактировано им в соответствии с первым.

Если бы из всего сказанного, в соответствии с указаниями де Ветте, можно было сделать общий вывод о происхождении всей Нагорной проповеди у Матфея, что бы мы сказали? Де Ветте, по крайней мере, не может нас упрекнуть. Он говорит: «Этот вход ставит подлинность речи вне всякого сомнения, ибо она принадлежит к наиболее содержательным и существенным отрывкам Евангелий. Не будем, однако, делать противоположный вывод, а рассмотрим сначала то, что следует за ним. Но если говорить о славе содержательного, то для нас уже стало очевидным, что в то время, когда писали Лука и Матфей, новый принцип еще творчески действовал в духе.

Ольсхаузен подходит к этому вопросу несколько эффективнее. «Если, говорит он, рассматривать более подробный рассказ Матфея как исполнение более короткой речи Господа, то такой взгляд, несомненно, найдет свое опровержение в своеобразии стихов, которые есть только у Матфея; последующее исполнение мысли было бы менее оригинальным и глубоким». Ольсхаузен, судя по всему, хочет оспорить лишь мнение о том, что речь Матфея — это более поздняя версия, которую сам Иисус придал более короткой речи, передаваемой Лукой. Мы не хотим добавлять к этому тот факт, что Иисус, несомненно, позже понял бы, как можно совершенно по-новому осветить тему, которая уже была затронута ранее; мы скорее вменим оспариваемому Ольсхаузеном мнению более страшную точку зрения, к которой мы пришли. Значит, в дальнейшем в общине не должно быть возможности еще глубже раскрыть тему, которая уже была изложена ранее? Тем более в то время, когда Принцип еще действовал в своей первой силе и был занят распространением своего богатства? Однако в историческом развитии принципа и его самосознания более глубокое всегда следует за более поздним. Более глубокое, если оно действительно более глубокое, может быть и более оригинальным в том смысле, что оно глубже черпает из вечного начала духа, чем более ранняя концепция.