Во-первых, остается фактом, что Иисус не давал повода для мнения, что Он хотел отторгнуть пророков. Он не мог этого сделать, потому что не всегда объявлял, что он Мессия, и поэтому не мог проводить сравнения между своим появлением и пророчествами пророков. Позже, в общине, люди очень охотно искали образ Господа в проповедях НЗ, но они были настолько убеждены в единстве исполнения и обетования, что никому не приходило в голову думать о разнице между ними и о том, что пророческие воззрения могут быть разрушены Господом.
Далее Иисус говорит только о Законе, о его заповедях и показывает, в каком смысле Он их исполняет. Но ни слова не говорится о пророках. Даже Толук вынужден признать: «Христос не говорит о том, насколько Он исполнил пророчества». Но мог ли он тогда упомянуть о пророках и вызвать ожидание, что он также расскажет о них более подробно и объяснит, что он вовсе не желает их расторгать? Мог ли он с чистой совестью, если он хотел выполнить свой долг учителя и если бы действительно возникло предубеждение, что он занимается революционными мыслями по отношению к пророкам, мог ли он тогда, как выражается Толук и как это было бы на самом деле, «вскользь» «сказать, что его приход в мир был исполнением старых пророчеств?». Он не мог этого сделать. Неандер, правда, заявляет: «Даже если Христос имел в виду весь НЗ в отношении обеих частей, он все равно мог подчеркнуть одно конкретное отношение. Но не все ли равно, что он имел в виду, не привел ли его к этим утверждениям весьма опасный предрассудок, и не должен ли он столь же тщательно противостоять им, насколько это может повредить правильной оценке пророков? Он должен был это сделать. Но ему не пришлось этого делать, потому что ему не пришлось бороться с предрассудком такого рода, короче говоря, потому что он вообще не мог сказать: не думайте, что я намереваюсь расторгнуть пророков.
Последнее мучение могло бы, наконец, послужить средством не отделять пророков как предвестников грядущего от Закона, а объединить их как законодателей с Законом, так что здесь, во входе, как и в последующем, Иисус всегда говорил бы только о Законе. Напрасно! Когда евангелист говорит о пророках, он думает об их пророчествах; Матфей, например, представляет себе среди пророков только тех мужей Божиих, которые пророчествовали о Мессии. Т. е. мы приходим к выводу, что только Матфей составил это путаное сочинение, потому что он был слишком хорошо знаком с формулой «Закон и пророки», чтобы, записав первое слово, не добавить сразу же следующее. А когда он захотел написать слово «исполнить», разве не должен был он сразу же вспомнить о пророках, чьи пророчества он так часто доказывал «исполнением»? Только здесь он не может привести ничего из этих пророчеств, и только привычка к формуле привела сюда пророков.
Теперь дар стоит особняком. Он хочет не растворить его, говорит Иисус, а исполнить, т. е. завершить, привести к совершенству и утвердить в более высоком смысле, чем тот, в котором он был дан и действовал до сих пор. Говорящий таким образом предвидит, что смысл Слова, как он понимается в Ветхом Завете, еще не утвердился в своей истине и что он будет поднят до своего истинного значения только через него и через его высшее и принципиально преобразующее утверждение.
С высокой точки зрения этого сознания Иисус говорит позже, когда на отдельных примерах показывает, как Он наполняет сосуд, то есть приводит его к истине: «Вы слышали, что сказано праотцам, а Я говорю вам».
Тем не менее, Иисус заявляет в ст. 18: «Доколе не прейдет небо и земля, ни одна иота или ни одна крупица семени не погибнет, доколе не исполнится все». Как это согласуется с дерзким утверждением, что только через Него сосуд обретает свою истину, которая не может быть достигнута, если старое не будет упразднено снизу доверху? Это очень верно! Когда сущность упраздняется в своем высшем утверждении, это происходит не сверху, чтобы из всей сущности была выражена лишь некая квинтэссенция, но истинное отрицание есть самое основательное, что только может быть, и оно только тогда истинно, т. е. становится в себе снова самым существенным положением и творением, когда оно удостаивает вниманием каждое определение старого и принимает его в процессе высшего утверждения. Конечно, берется не буква старого как таковая, а его идея, но и она теперь будет создавать из себя свою собственную определенность, параллельную йоте и штриху старого.
Но все же стоит на минуту задуматься о двойной конечной дате, о которой говорит это изречение. Наши усилия будут вознаграждены, если мы обратимся к источнику, из которого евангелист черпал это время. Двойное указание конечной даты и тот факт, что эти две даты не связаны друг с другом, настораживает. Но и обе они сами по себе весьма неопределенны. Когда говорится, что небо и земля прейдут, означает ли это, что они действительно прейдут? Некоторые, как Толук, утверждают это, поскольку Писание учит, что в конце вещей будут созданы новое небо и новая земля. Но тогда следовало бы сказать, как во 2 Пет. 3, 13, что новое небо и новая земля будут созданы, когда старое «сгорит», или, как в Апок. 21, 1 следует сказать, что «первое небо и первая земля» прейдут.