После рождения Мессии уместно и возможно расширить свою образцовую действенность и воздействовать на мир, который принадлежит ему и подготовлен к его приему, в большей степени через сияние своей личности, чтобы привлечь его и дать ему понять о своем приходе. Поскольку он еще ребенок, его влияние на мир еще не может быть общим, оно затрагивает лишь отдельные моменты, но эти моменты показательны и в основном имеют общее значение. В ночь, когда Он родился, ангелы возвестили пастухам, дежурившим на поле близ Вифлеема, что сегодня у них родился Спаситель. Пастухи, следуя указаниям ангелов, отправились в город Давида и нашли новорожденного Мессию.
Когда наступило время законного очищения, родители отправились с Младенцем в Иерусалим, чтобы представить Его Господу в храме и принести положенную жертву. В тот час, когда они вошли в храм, Дух привел туда благочестивого старца Симеона, который ожидал искупления Израиля и которому было открыто, что он не увидит смерти, пока не увидит Помазанника Господня, Он признает в Младенце Иисусе Искупителя Израиля и всех народов, но при этом говорит Пресвятой Матери, что Ее душа будет разрываться от боли, если Она увидит, что неизбежно произойдет, как против Мессии восстанет противодействие нечестивых. В тот же час явилась Анна-пророчица, она тоже исповедовала Господа и несла весть о спасении всем в Иерусалиме, кто ждал его.
Прогресс в этом повествовании очевиден, целенаправленно рассчитан и прекрасно выполнен. Прежде всего, это смирение народа, который просто созерцает младенца без глубоких размышлений и славит Бога в простой благодарности за то, что услышал от ангелов и что увидел потом. Симеон стоит здесь превосходно: должно быть, он был глубоко тронут жаждой спасения и всеми силами своей души жил пророческой идеей Израиля, если Дух Святой удостоил его обещания, что он еще увидит Мессию своими глазами. Возвышается и сцена, на которую входил Силуриан: это уже не поле пастухов, не хлев, где в яслях лежит святое дитя, а столица и ее святая высота, храм. Наконец, Анна, восьмидесятичетырехлетняя вдова, которая день и ночь проводила в молитве и посте и не выходила из храма, олицетворяет страдающих, бедных и покинутых, к которым третий евангелист испытывает особое расположение: беспристрастная простота и восприимчивость пастухов вызывает в ней ту нужду, которая возникает из оставленности, усиливается через лишения и превращается в горячую жажду спасения. Поэтому для евангелиста она — среднее звено, через которое его рассказ завершается и возвращается к общему: она представляет собой более широкий круг и теперь должна рассказать всем тем, кто в Иерусалиме надеялся на спасение, что она видела Господа.
Симеон, судя по содержанию его речи, также образует центр представления. Для него Мессия предназначен для Израиля и всех народов, но он уже знает, что Искупитель должен испытать противоречия и страдания. Эта речь Симеона не могла не присутствовать в предваряющем Евангелие от Луки. До сих пор в посланиях Гавриила и в гимнах Марии и Захарии спасение провозглашалось и прославлялось в той ограниченной форме, в которой оно относилось только к избранному народу. Однако сам по себе барьер иудейских воззрений был полностью преодолен, и язычество вступило во внутреннюю связь с новым принципом, когда Иисус рассматривался как рожденный от Бога. Он не мог бы обрести эту силу, если бы иудеи и язычники не встретились в новом принципе и не слились с ним в единство, и этот духовный процесс был бы опять-таки невозможен, если бы язычники не были с некоторого времени приняты в общину, а после устранения иудейского барьера языческие массы в церкви уже настолько перевесили, что могли утверждать мнение, изначально противоположное иудейскому сознанию. Лука должен был знать, что значительная часть общины состоит из урожденных язычников, он должен был знать принцип, что спасение предназначено и для язычников, что оно даже предназначено для них по Божественному совету. Почему же он не допустил, чтобы эта идея, в которой он был неопровержимо уверен, появилась в Евангелии? Почему? Он поместил ее на самую высокую точку, которую только смог найти, но художественно и действительно так искусно продолжил работу, что возвел эту идею в краеугольный камень своей духовной конструкции. В самом начале, где он, безусловно, пробуждает в каждом читателе чувство, что вводит его на периферию замкнутого еврейского мира, позволяет ангелу и Марии говорить, как Захария, формулами этого мира, он делает это без всяких опасений и поэтому не должен бояться никакой опасности, поскольку уверен, что содержание, весть о Богомладенце, сама по себе поднимет читателя над этой ограниченной периферией. Он тем более уверен, что каждый непосредственно преодолеет эти барьеры с более высокой точки зрения, потому что он сам открыл эту точку зрения на пике своего творчества и постепенно, но верно подводит к ней читателя. Фигура Симеона внушительна, он поставлен в самую странную ситуацию, его слово проникновенно, он тоже ведомый Святым Духом, его взгляд, таким образом, тоже дан и оправдан Богом — какой же читатель не будет тронут и основательно возвышен над прежней формой представления, когда услышит, как человек, над которым был Святой Дух, говорит о всеобщем царствовании Мессии и о страданиях, которые Его ожидают? Писатель должен был взять за исходную точку иудейское, но он должен был также — и он решил свою задачу художественно — дать ему парить в высшей перспективе.