Но дело даже не в том, как полагают апологеты, что пастухи в представлении евангелиста имеют ценность только в силу своей восприимчивости. В них отмечается совершенно определенная восприимчивость — восприимчивость незрелых и смиренных, которые так часто превозносятся в Евангелиях перед мудрыми и разумными как объект Божественной благосклонности. Мессия сразу же, как новорожденный ребенок, должен быть окружен и признан теми, о ком он так горячо заботился, будучи человеком. Религиозная реверсия высокого и низкого, мудрости и глупости происходит еще до яслей, в которых лежит Мессия: ведь сами эти ясли — доказательство того, что божественное не рождается на высоте человеческого, а проявляется в низости, чтобы показать свою независимость в противовес всему человеческому. Наконец, действие переносится в ночь, но не для того, как неточно выразился Штраус, чтобы она стала фоном, на котором явившаяся слава Господня «выделяется еще ярче», а для того, чтобы она стала выражением той же религиозной диалектики, которая противопоставляет земное, не способное само по себе произвести истинный свет, божественному, имеющему свет в себе и несущему его с собой.
Как бы ни была тверда эта пропозиция для религиозного сознания, оно не может полностью отказаться от видения исторического облика своего принципа на уровне реального мира: Поэтому Иисуса родители несут в столицу, в храм, в то время, когда должна быть принесена очистительная жертва, и здесь его встречает человек, который уже имеет самое совершенное представление о всеохватывающей силе спасения, даже если эта сила, как ему тоже уже ясно, проявится в битве. Если бы смысл этого отрывка заключался только в том, что он хотел показать, «как мессианская радость Симеона передалась Ханне, а через нее — всем ожидающим спасения в Иерусалиме», и если бы при этом пришлось признать, что «этот эффект, однако, можно рассматривать только как предрасположение восприимчивого к вере в Мессию»: как тогда вся встреча сводится к бесполезной игре. Эту предрасположенность не нужно было вырабатывать в отдельных людях чудом, она была задана общей историей народа и мира — и какой историей! — была задана. Отчасти этот смысл заложен в данном отрывке, но только отчасти: дело в том, что Мессия был дан и тому духу, который постиг глубину Божественного замысла. Но опять-таки, не исполнилось ли это в истории в большей степени, чем если бы Его видели ребенком Симеона?
Теперь несколько слов о ребенке! Современный верующий сам считает настолько невозможным, чтобы Симеон, даже если бы его глаза были укреплены Святым Духом, узнал в ребенке Мессию, что не может обойтись без естественного объяснения. Он говорит: «Младенец надежды должен был дать осязаемые впечатления от Своего появления нежным надеждам теократически благочестивых стариков». Мы отвечаем: шестинедельный ребенок в мире эмпирической внешности не может, но только ребенок, который уже есть человек и идея для созерцания, т. е. ребенок, каким его изображает верное искусство, как этого ребенка. Сравните Луку! Сравните Рафаэля! Но где найти точку сравнения в эмпирическом мире, мы не знаем.
Нам еще не суждено обрести мир. И все же, говорит стойкий апологет (но он не Галилей), здесь перед нами история; ибо «было бы очень странно, как мифическая традиция могла придумать или оставить что-то столь несоответствующее идее мифа и тенденции мифа к прославлению», а именно, что Мария для рождения ребенка, как Бог Предполагалось, что это было правило Моисея, которому следовали и т. д. Мнение евангелиста состояло в том, что Господь был Господом, и что Господь был Господом. Однако взгляд евангелиста был слишком направлен на более высокие цели, чем сделать открытие, славу которого он с удовольствием оставит теологам. Он не мог вырвать ребенка из мира людей и из порядка законного дома по той самой причине, что не мог обойтись без отрывков, в которых этот порядок выступает в качестве связующих факторов для представления его идеи. Вряд ли он нашел бы более удобную почву в воздухе или в облаках. Если он хотел рассказать историю ребенка, он должен был использовать моменты, которые были единственно важными в первые дни и недели жизни ребенка. Однако идея, занимающая исключительно евангелиста, бесконечно возвышает ребенка над той слабостью, в которую он, по-видимому, был втянут, будучи поставлен под закон: в день обрезания он получает имя Иисуса, заповеданное ангелом Гавриилом, и так же теперь, в день его представления в храме, его слава становится явной благодаря свидетельству Симеона. Но не пытайтесь дать совет апологету религиозного взгляда, он не говорит: «Мифический взгляд скорее допустил бы здесь вмешательство ангельского видения или видения, чтобы Мария не подвергала ребенка такому испытанию, которое противоречило бы его достоинству». Цена Симеона представляет собой место ангела, который был бы здесь очень навязчив.