8. Хронология Страстей.
Вот почему Четвертый отнял у последнего ужина Иисуса с учениками характер пасхальной вечери, вот почему он ничего не сообщает об установлении Вечери, вот почему он впоследствии с такой тревогой напоминает, что празднование Пасхальной вечери неизбежно наступит сегодня вечером, И поэтому, в довершение всего, он придумал, как уподобить Иисуса пасхальному агнцу, чтобы все читатели знали, что Иисус — истинный пасхальный агнец и был заклан за грехи мира, когда иудеи наслаждались теневой, старой, похожей на банкет пасхальной трапезой. Теперь же, по его словам, Иисус был принесен в жертву не в первый день Пасхи, но суббота, которая следовала за вечером Пасхи, является этим первым праздником — поэтому он очень многозначительно говорит, что этот субботний день был великим, т. е. теперь его рассказ рассыпается и с этой стороны, когда становится очевидным, что значение этой субботы, которое он видит в том, что это был первый день Пасхи, размыто.
Марк устроил дело таким образом, что Иисус отдал ученикам тело, свою кровь и свое тело, в то время как иудеи в тот же момент должны были довольствоваться тенью, пасхальным агнцем. В первый день Пасхи Иисус был распят, и суббота, в которую он лежал в гробу, была антитезой той субботе, в которую когда-то отдыхал Бог: Сын Божий должен был отдыхать в субботу после того, как создал новый мир.
Кстати, именно Лука назвал первый день Пасхи днем приготовления к последующей субботе, тем самым лишив его самостоятельного значения. О том, что параллельное замечание в сочинении Марка является позднейшим дополнением, частично заимствованным из четвертого Евангелия, свидетельствует избыточность сцены, в которой Марк никогда не грешит. Матфей использовал выражение «день приготовления» в эпизоде с римской стражей только после того, как познакомился с ним у Луки.
Теперь мы не хотим возлагать ответственность за это на Четвертого или ссылаться на него, даже если мы перевернем хронологию Марка; мы также не хотим отметить, насколько невероятно, чтобы в первый день Пасхи состоялся суд и священники решились казнить Иисуса в этот день, если они должны были бояться его последователей. Мы не хотим напоминать ни о том, что рассказ об установлении Вечери Господней распался, ни о том, что все части этой истории постигла та же участь распада, так что перед нами вообще не история; нам достаточно напомнить, как хронология Страстной недели формируется христианской идеей, чтобы иметь право сказать, что она формируется только позже, когда появилась христианская община, христианское самосознание. Подобные тавтологии навязываются нам тем уклоном, в котором на протяжении восемнадцати веков страдал, мученически и кровожадно умерщвлял себя дух.
Подобно тому, как подлинное христианское искусство, особенно живопись, когда оно еще было истинно священным, достигло своей вершины в изображении страданий и мучений святых и нашло свою высшую задачу в изображении орудий пыток, палачей, жутких вывихов, искажений и уродств, которым подвергаются тела святых под грубыми кулаками преследователей, так и евангельский взгляд в этом разделе собрал вместе наиболее важные описания ВЗ страданий праведников и разработал их в виде истории. Т. о страданиях праведников и переработал их в рассказ. Только в этом состоит отличие от ветхозаветного взгляда: если в последнем мысль о страдании сменяется мыслью о победоносном возмездии, то христианский дух придал страданию более глубокий смысл и попытался осуществить изменение, перипетию, иным путем. Но еще не истинным путем! Страдание еще слишком развито в своей сырой внешней форме, еще не до конца осмыслено как внутреннее и само по себе преодоление мира. Еще больше! Только в этом человеке оно предстает как истинное, как высшее; его преодоление и растворение не может, следовательно, даже с этой стороны проявиться в непрерывном развитии истории, т. е. не в общей форме. Этот человек должен скорее победить, должен победить телесно, как он страдал телесно и как его телесное страдание явилось важным объектом созерцания: т. е. этот человек должен телесно воскреснуть и через чувство смерти дать себе убеждение, что он победил.
§ 91. Заключительная точка.
Нам не нужно ни делать, ни искать перехода к догматической критике. Хотя историческая критика, как мы ее осуществляли выше, никогда не прибегала к так называемым догматическим аргументам, а именно, что то или иное чудо невозможно, но по своему результату она сама уже является критикой догмы. Если бы мы перешли от нее к критике церковной догматики или догматики новозаветных посланий, мы бы не вступили в новую область, а лишь рассмотрели бы догмат, который мы рассматривали в евангельской версии на другой стадии его развития. Писательский догмат об Искупителе сам по себе есть одновременно история, а именно история Его небесного происхождения, Его страданий и воскресения — эта история представлена в Евангелиях как реальный, эмпирический ход, но мы показали, что это только догмат, только эмпирический ход, Но мы показали, что это только догма, только идеальный продукт сознания Писания; таким образом, мы одновременно подвергли критике догму в том месте, где она, казалось бы, наиболее прочно укоренена в реальности и наиболее недоступна сомнению, и вернули ее в самосознание. Мысль о Мессии, а точнее, мысль о том, что Он — Мессия, дала христианской общине возможность существования, точнее, и образование общины, и возникновение этой мысли — одно и то же, совпадающее по материи и времени; но эта мысль была лишь зачатием, т. е. первым жизненным толчком зарождающейся общины. Но эта мысль была только замыслом, т. е. первым волнением жизни в зарождающейся общине, религиозным выражением опыта, который сделало общее сознание мира и который выразился в кругу религиозной концепции так, что представил ее содержание, ее внутреннюю сущность, как чужую личность, подобно тому как религиозное сознание вообще есть дух, отчужденный от самого себя.