Когда в ходе истории цветы завяли, цепи были разорваны римской властью, вампир духовной абстракции завершил работу. Сок и силу, кровь и жизнь до последней капли он высосал из человечества: природа и искусство, семья, народ и государство были высосаны, и на руинах обреченного мира истощенное эго осталось с самим собой в качестве единственной силы. После огромной потери эго уже не могло сразу воссоздать из своей глубины и общности природу и искусство, народ и государство; то великое и чудовищное, что теперь произошло, то единственное, что его занимало, было скорее поглощением всего, что до сих пор жило в мире. Теперь оно было всем, эго, и все же оно было пустым; теперь оно стало всеобщей силой, и все же на развалинах мира оно должно было испугаться самого себя и отчаяться от потери; пустое, всепожирающее эго боялось самого себя, оно не смело схватить себя как все и как всеобщую силу, т. е. религиозное эго еще оставалось. То есть оно оставалось религиозным духом и завершило свое отчуждение, противопоставив своей всеобщей силе себя как чужую силу и в страхе и трепете работая на эту силу ради своего сохранения и блаженства.
Гаранта своего сохранения оно видело в Мессии, который представлял для него только то, чем оно было в своей основе, а именно себя как общую власть, но как ту власть, которой оно было и само, а именно как власть, в которой погибло всякое представление о природе и нравственных определениях семейной, национальной и государственной жизни, а также представление об искусстве.
Исторический исходный пункт для этой революции был дан в еврейской народной жизни, так как в ее религиозном сознании не только уже были задушены природа и искусство, т. е. уже велась борьба с религией природы и искусства в себе, но и народный дух уже должен был вступить в диалектику с мыслью высшей общности в самых разнообразных формах, описание которых я приводил в другом месте. Недостаток этой диалектики заключался лишь в том, что при ее завершении народный дух снова делал себя центром мироздания — христианство устранило этот недостаток, сделав чистое «Я» всеобщим. Евангелия осуществили эту трансформацию по-своему, а именно в том, как они излагают историю: повсеместно завися от Ветхого Завета и практически являясь лишь его копией, они тем не менее позволили силе народного духа поглотиться во всемогуществе чистого «Я», отчужденного от реального человечества.
Если посмотреть на Евангелия таким образом, чтобы не обращать внимания на их взаимные противоречия, т. е., чтобы простая, беспристрастная вера абстрагировала общую картину из их запутанного содержания, то уже в высшей степени приходится удивляться, как восемнадцать веков смогли занять человечество и занять его так, что его тайна не была раскрыта. Ведь ни в одном, даже самом маленьком, разделе нет недостатка в воззрениях, которые смущают, оскорбляют и возмущают человечество.
Наше удивление должно возрастать, когда мы замечаем, как Евангелия своими утверждениями и предсказаниями противоречат всему, что мы знаем о предполагаемом времени их действия; но наше удивление должно достигнуть высшей степени, когда мы рассмотрим ужасные несообразности, в которых они запутались своими взаимными утверждениями, изложением истории, — как у Матфея, и взглядами, — как у Иоанна. Человечество было вынуждено бороться с подобными вещами на протяжении полутора тысячелетий? Да, пришлось, ибо великий, грандиозный шаг мог быть сделан только после таких мук и усилий, если он уже не был сделан впустую и, если он должен был быть оценен в его истинном значении и величии. В Евангелиях самосознание имело дело с самим собой, пусть с собой в отчуждении, пусть с ужасной пародией на себя, но все же с собой: отсюда те чары, которые притягивали и пленяли человечество и заставляли его, пока оно еще не обрело себя, делать все возможное, чтобы сохранить свой образ, да, предпочесть его всему остальному и называть все остальное, как это делает апостол, грязью по сравнению с ним. Человечество воспитывалось в рабстве у своего образа, чтобы еще тщательнее подготовиться к свободе и еще крепче и яростнее обнять ее, когда она будет окончательно завоевана. Самое глубокое и страшное отчуждение должно было стать посредником, подготовить и сделать дорогой ту свободу, которая будет завоевана навсегда, а возможно, и сделать ее дорогой для той борьбы, которую рабство и глупость будут вести против нее. Одиссей вернулся в родной дом, но не по милости богов, не спящим, а бодрствующим, думающим и собственными силами: возможно, ему придется бороться и с вольноотпущенниками, растратившими то, что ему принадлежит, и желающими лишить его самого дорогого. Одиссей еще умеет натягивать лук.