Второй — не Андрей, как думает Люзельбергер, который вместе с неназванным человеком также первым последовал за Иисусом. Четвертый был настолько умен, что понял: если Андрей был знаком с первосвященником Анной, то и Петр был знаком с ним, и ему не нужно было приходить во дворец Анны через посредничество таинственного другого. Другой — это скорее безымянный рядом с Андреем, и с усердием Четвертый сразу же позволил великому неизвестному появиться в первый раз, когда он представляет учеников Иисуса.
Так кто же он? Это было бы прекрасным завершением нашей критики, если бы мы поддались искушению строить гипотезы в воздухе.
Но прежде, чем заходить так далеко, необходимо, чтобы борьба между безымянным и Петром в этом Евангелии была более человечной, более продолжительной и вообще прорабатывалась только до более определенного образа. Несомненно, Четвертый хочет возвысить своего безымянного, представляя его как опасного соперника Петра, который даже часто побеждает. Но что это за битва и вокруг чего она разворачивается! Они мчатся к гробу, и спор в конце концов сводится к тому, кто первым принесет белье или плащ; безымянный должен посредничать при входе Петра в палладиум Анны, он должен удовлетворить любопытство Петра у груди Иисуса! Если бы Четвертый предоставил это состязание и борьбу ему! Сама борьба ужасно мелочна и незначительна и в конце концов оказывается настолько безуспешной, что Лука и Матфей вынуждают Четвертого отдать Петру должность пастыря.
Но четвертый важен еще и помимо Петра! Именно ему Иисус говорит «нет! нет!», неизвестно когда, как и где указав, чтобы он оставался, пока не придет снова. А когда Иисус говорит, что может сказать это безымянному? Когда четвертый человек в столь позднее время скопировал из рассказа Луки о рыбалке Петра запись о том, что Господь сказал Петру следовать за Ним, теперь, когда Четвертый продолжает рассказывать, что Петр оборачивается, видит безымянного человека, идущего за ним, и говорит Иисусу: «Господи, что он делает?».
Но когда Четвертый говорит, что из этих слов Господа сложилось мнение, что этот безымянный ученик не умрет, не ссылается ли он при этом на реальное представление о том времени? На легенду? Не должен ли тогда безымянный ученик быть определенным, известным человеком?
Как мы можем быть впечатлены Евангелием, которое для нас совершенно не существует?
Безымянный — это весьма туманная фигура, впервые сформированная самим Четвертым, и в этом Четвертый действительно однажды не ошибся, как автор введя такую фигуру в свое повествование. Прежде всего, он хотел создать впечатление, что существует еще Евангелие, которое исходит от очевидца и написано непосредственно им. Расплывчатая фигура была единственным достойным автором такого произведения, как Четвертое Евангелие.
В Четвертом Евангелии история предстает перед нами в своем высшем совершенстве, в своей истине, как раскрытая тайна. Может показаться, что Синоптические Евангелия как пластическое отображение тех же идей стоят выше Четвертого, так же как богословие Отцов Церкви, мистика Средневековья, символизм Реформации как пластические, завершенные формы стоят над узостью, бессодержательностью и нигилистической путаницей современного богословия. Но это лишь иллюзия. Относительное первенство нельзя найти ни в том, ни в другом, ни в этих церковных творениях, ни в синопсисе, — и если уж говорить о целостном, то только о Марке. Но эту более сдержанную, более плотную форму даже с полным правом нельзя назвать пластичной и человечной. Посмотрим на догматическое исполнение Августина, Ансельма, Хью, Лютера, Кальвина, которое имело бы человеческий вид, внутреннюю форму, опору, истинную связность! Хоть один догматический текст! Чудовищная узость, ошеломляющая противоречивость, ходульная навязчивость скрыты только в классических произведениях этих людей, да и то весьма плохо, под обманчивым покровом более жесткой формы. Новейшие классические произведения тоже представляют нам только узость, только противоречие, только навязчивость, причем представляют именно как таковую, без какого-либо дальнейшего содержания. Предлагая нам навязчивое ничто, они лишь демонстрируют истинную суть; раскрывая секрет, они и являются настоящей классикой.