Каждый сразу же поймет, что эта необходимость возникла в детстве Иисуса: ведь если божественный совет уже проявил себя в ребенке и если он привел к нему те силы, которые человек и прославленный Христос должны были привлечь к себе в общине, то он предстает как необходимость, которую человек действительно мог совершить своим свободным действием, но которая сама по себе, как внутренняя судьба, с самого начала росла вместе с его личностью. Таким образом, глашатаи языческих толп, воздающих почести, уже должны совершить паломничество к Младенцу, но как они его находят? По чудесному Божественному руководству. И как мог Бог лучше привлечь их издалека к только что родившейся тайне, чем через звезду, взошедшую вместе с Иаковом, как естественный образ истинной звезды, восходящей от него? Благодаря этому сочетанию, придавшему образу удивительный глубокий смысл, поклоняющиеся язычники стали магами Востока.
Кстати, Матфей не думал об этом созвездии, имевшем место за несколько лет до христианской эры, да и не мог думать, поскольку ничего о нем не знал и не мог вычислить — словом, он не был Кеплером.
Не знал автор сообщения и о вере Оринтё в то, что судьбой предначертано, чтобы из Иудеи вышел всемирный крестоносец, и не мог способствовать «проверке подлинности легенды», поскольку в этой уверенности он является поздним литературным продуктом Таита и Суетония. Еще до появления рассказа евангелиста церковь видела себя охваченной языческим миром, и Иисус уже был явлен ей как владыка мира: что еще нужно было, чтобы поверить рассказу, а авторам — развить его?
§ 9. Бегство в Египет и поселение в Назарете.
В свой рассказ о предыстории Лука вплел мудрость борьбы, которую предстояло пройти Искупителю и в Нем новому Принципу. Симеон говорит, что через душу Марии, которая представляет общину в широком смысле, пронзит меч, ибо Спаситель, предназначенный быть светом для язычников и наградой Израилю, был поставлен как знамение, которое будет опровергнуто, так что откроются помышления многих сердец.
Матфей также подхватывает это пророчество и, подобно другому, о судьбе Спасителя быть светом народов, и с той же удачей, дающей ему успех, на который он сам не рассчитывал, превращает его в пророческий факт, в котором символически предвосхищаются судьбы Церкви и ее Господа.
Коллизия развивается из удивительного события — принесения язычниками почестей Мессии. Поэтому по своему основному смыслу оно должно иметь общее и всеобъемлющее значение, даже если автор использует для рассказа еврейские имена. Он не мог поступить иначе, поскольку писал историю о младенце, родившемся в Вифлееме, и поэтому мог описывать только те опасности, которые были возможны в еврейском мире того времени. Его сознание, с помощью которого он формировал этот рассказ о страданиях, само невольно было ограничено этим необходимым ограничением сцены, и, добросовестно следя за направлением, которое принимает его повествование после точки отправления, он думает, что описывает реальные опасности, нависшие над новорожденным ребенком со стороны иудейского мира и его прежнего правителя. С другой стороны, его сознание вновь столь же непроизвольно выходит за эти пределы, поскольку в судьбе мессианского младенца он изображает борьбу, которую община впервые пережила, и притом с такой страшной серьезностью, когда впервые вступила в конфликт с языческим миром и его правителями. В младенце запечатлена идея общины, которая проходит через опасности и страдания невредимой, а вифлеемские дети представляют собой отдельные жертвы, которые падают, когда идея как таковая одерживает победу над нападками мира. Волхвы — это глашатаи язычества, которое подчиняется новому принципу; Ирод же в своем лице олицетворяет мирскую власть, которая в борьбе с христианством не могла дотянуться до отдельных членов общины, но принцип, идея с ее оружием. Конечно, автор не представлял себе отдельно обе стороны своего сообщения — иудейскую сцену и форму и общее содержание, к которому относится и община с ее судьбой в борьбе с мировой империей, — и не соединял их сознательно; не превращал он также мессианского младенца как такового и общину, судьбу которой он переживал, в единое существо с рефлекторным намерением, и поэтому неизбежно возникало некоторое неудобство от соединения столь различных элементов. Но то, что коллизия и ее развитие все же сложились в столь гармоничное целое, объясняется, в частности, тем, что она с самого начала начинается с почитания язычников и что в Ироде, личность и дом которого рассматривались евангелистами скорее как чуждая, внешняя и мирская сила, чем как элемент теократического круга жизни, враждебная сила мира предстает перед ним как образ.