В результате получается, что предыстория Матфея имеет свои зачатки в предыстории Луки и из этих зачатков развилась в свою собственную уникальную форму. Необходимо рассмотреть этот вопрос: мы ответим.
§ 10. Происхождение предыстории Евангелия от Матфея.
Прежде всего, хотелось бы устранить заблуждение, которое легко может возникнуть при поверхностном взгляде на приведенную нами интерпретацию.
Шнекенбургер уже пытался утверждать, что сообщение о поклоне волхвов появилось «в результате постепенной традиционной трансформации фактов в том виде, в каком они переданы Лукой с печатью истины», но много раз промахивался в этом понимании. Какая несправедливость, — воскликнул бы Матфей, — отказывать мне в вере, столь легкомысленно дарованной моему соседу без всяких оснований и доказательств! И что значит, продолжим, «печать истины», если она отсутствует в повествовании Матфея по сравнению с повествованием Луки? Не является ли повествование Матфея более мужественным, более энергичным, а теперь оно должно отступить перед мягкой пасторальной картиной Луки, и последняя должна пережить его! Кроме того, как мы еще не раз докажем, это еще очень некритичная процедура — позволить рассказу Матфея появиться на свет «через приукрашивающую традицию», а затем задвинуть параллельную интерпретацию так далеко, что на каждую ее черту можно найти контрпример в изображении Луки. Поэтому Штраус был прав, назвав это «выведение» Матфеева повествования из Луки «вымученным», но он, конечно, не опроверг это толкование и не поставил на его место лучшее, когда, следуя гипотезе традиции, допустил, что оба повествования формировались в традиции независимо друг от друга, и простил этому вымученному толкованию «выведение» Матфеева повествования «из отрывков из Ветхого Завета и иудейских мнений». Более того, Штраус утверждает, что такое выведение одного рассказа из другого было бы маловероятным, даже если бы предположение Шнекенбургера о том, что рассказ Луки несет на себе печать исторической истины, было верным. Однако «все основания» для такого вывода «отсутствуют, поскольку перед нами два одинаково неисторических повествования». Признаться, мы не можем найти причин, по которым одно из повествований не получило бы зародыш и импульс для своего развития от другого.
Согласно нашей интерпретации, вся предыстория Евангелия от Матфея возникла из предыстории его предшественника. Но что мы понимаем под происхождением? Имеем ли мы в виду, говорили ли мы об этом, или это толкование обязательно связано с мнением, что Матфей теперь учел все особенности повествования Луки и теперь с тревогой ищет другое, но соответствующее? Мы не только утверждали обратное, но и доказывали это. Матфей позволил своему предшественнику привести себя к той кульминации, когда открывается перспектива просвещения язычников светом нового откровения и страданий Мессии, и теперь его единственная задача состоит в том, чтобы превратить пророчество Симеона в реальную историю, центром которой является Мессианский младенец. Во время этой работы он не стоял так одиноко и заброшенно, что должен был бы взвалить все на свои плечи и шаг за шагом спрашивать себя, действительно ли он еще стоит на исторической земле, но как мысль, захватившая его в работе его предшественника, вдохновляла его, так и опыт общины, ее распространение в языческом мире, ее страдания и мученичество давали ему достаточно материала для работы; он был втянут в общий процесс религиозного мнения, считавшего свое содержание необходимым только тогда, когда оно находило его в жизни своего Господа; образовавшаяся однажды коллизия, заключавшаяся в приходе волхвов, втянула его в свое быстрое развитие; наконец, последствия этой коллизии показались ему достаточно естественными, когда в то же время, как доказывали ему пророчества ВЗ доказывали ему, что они были заранее определены Божественным советом. Против этих вдохновляющих, побуждающих сил, которые рвались за ними по пятам, очень мало, если несколько отрывков из ВЗ и иудейских мнений описываются нам как достаточное основание для появления такого богатого и глубокого текста, как текст Матфея.