Доказательство того, что этот рассказ не мог быть сформирован в традиции, аналогично тому, которое мы уже приводили выше в отношении сценарной разработки предыстории Луки, и упирается в линию бесконечного регресса, которая не даст нам покоя, пока мы не придем к формирующему самосознанию автора рассказа. Нам нет необходимости повторять доказательство. Наше объяснение рассказа достаточно показало, что развитие коллизии от прихода волхвов в Иерусалим до поселения родителей Иисуса в Назарете строго взаимосвязано, что ни одна черта не могла возникнуть самостоятельно, что все отдельное имеет свой смысл и причину возникновения только в идее целого, поэтому целое с его частями возникло одновременно и как произведение писателя.
Апологетика с ее несонными чертами иногда бывает весьма странной. Иногда она приводит в доказательство «исторической достоверности» повествования то обстоятельство, что евангелист не помнит отрывок из Ветхого Завета, исполнением которого оно является. Поэтому она будет смущена, если пророчество будет процитировано в другое время и возникнет впечатление, что повествование было только выведено и сформировано на его основе. Ничуть! Она сразу же знает, как найти совет, указав нам на то, что смысл отрывка из ВЗ изначально слишком отличался от смысла, приписываемого ему евангелистом, чтобы из него можно было сформировать то повествование, которое критик выводит из него. Факт должен был быть сначала дан, прежде чем евангелист, движимый каким-то призывом или аналогией, смог увидеть связанный с ним отрывок из Ветхого Завета. Предыстория Матфея дает апологету возможность для обоих поворотов его аргументации. Звезда волхвов не связана с пророчеством о звезде, взошедшей из Иакова, но бегство в Египет и детоубийство вифлеемцев описываются как исполнение пророчеств, которые изначально могли иметь в виду не что иное, как эти события.
Прежде всего, апологетическую процедуру можно обвинить в преждевременности. Ведь опираться на соответствие повествования и приложенной к нему цитаты из ВЗ можно только в том случае, если признать, что подозрение в том, что повествование могло возникнуть на основе отрывка из ВЗ, имеет для себя большую видимость правоты, если они совпадают в точности. Если он так считает, то, конечно, в большинстве случаев он выигрывает с самого начала, поскольку точка зрения ВЗ и христианская точка зрения очень различны и поэтому никогда не могут полностью совпадать. Вернее, она выиграла только против прежней формы критики, но не против критики как таковой, которая все больше выходит за рамки своего прежнего состояния, когда она разделяла с оппонентом одни и те же предпосылки.
Если принцип, согласно которому евангельские взгляды вытекают из отрывков из Ветхого Завета, больше не действует, то вся риторика апологетики превращается в клевету. На вопрос о том, почему Матфей, если история о звезде волхвов выросла из прорицания Билькама, не ссылается на нее ни единым словом, Штраус отвечает: «Потому что не он сам извлек эту историю из отрывков Ветхого Завета». Но ведь историю о Звезде волхвов, как именно эту историю, Матфей не привнес из традиции, а сформировал в контексте той идеи, из которой возникла вся его предыстория. Почему же он не ссылается на оракул Валаама? Ну, потому что он не думал о том же самом, потому что евангельское воззрение не выросло из отрывков из ВЗ, и когда оно встречается с формами ВЗ, ему не всегда приходится сразу же осознавать это единство. Но откуда берется это совпадение, на которое теперь будет падать видимость совпадения? Отсюда, потому что природа человека едина, потому что религиозные взгляды могут быть сходными в разных кругах также в силу единства категории. Природный элемент никогда не может обойтись без религиозного воззрения, и импульс к созданию природного, небесного образа для своего сущностного содержания является для него врожденным. Отсюда и сходство в данном случае. Возможно, что сравнение пришествия Мессии с восходом звезды Матфей получил из священного языка общины, но тогда вовсе не обязательно, чтобы этот образ был заимствован из ВЗ, да и то, что Матфей сначала превратил этот образ в нечто совершенно иное, как-то не страдает.
Как, спрашивает далее апологет, можно объяснить в другом случае, что столь разнородное повествование образовалось из отрывка и ВЗ, который первоначально имел совершенно иной смысл? Как вообще возможна такая деривация повествования, учитывая полное различие между двумя сторонами? На этот вопрос Штраус отвечает, что неудачная комбинация происходит от того, что евангелисту «давали много повествований без принадлежащего к ним ключа» и что теперь он имел несчастье «иногда даже пробовать не тот ключ». Однако это объяснение ошибочно уже в своей предпосылке, если исходить из того, что Матфей составил свою предысторию из отдельных доступных ему рассказов. Вифлеемское детоубийство предполагает сообщение о прибытии волхвов в Иерусалим, а значит, и почитание их, и поэтому не могло быть написано ни как самостоятельное повествование, ни как тема отдельной саги. Да и какой интерес могла вызвать легенда о пребывании святого младенца с родителями в Египте, которая могла возникнуть в отдельных случаях и так долго сохраняться в традиции общины — кто знает, как долго? — пока она не попала к Матфею и не соблазнила его показать свое искусство толкования с самой слабой стороны? Так что будьте осторожнее в своих аргументах, добрый апологет, ибо вы не заслуживаете доверия своим знанием истории, когда показываете, что евангелист добавил к какому-то отрывку своего повествования отрывок, настолько далекий от текста, что ясно, что он не мог сделать его настолько изобретательным, чтобы образовать этот отрывок из него. А именно: вы замечаете, куда мы хотим и куда идем? Те отдельные черты повествования, как, например, вифлеемское детоубийство и бегство в Египет, евангелист не получил из традиции, не извлек их из отрывка Тлихция. Скорее, они возникли у него в результате развития предполагаемой коллизии, а пророчество из Ветхого Завета предстало перед ним как таковое в виде приложения или связи, пусть и внешней.