Матфей стоит особняком со своим противоречием, он представляет собой наиболее крайнее отражение в кругу синоптистов. На этот раз он руководствовался мыслью о том, что откровение на разных стадиях всегда остается одним и тем же и что с Крестителем, как и с Иисусом, пришло единое, неизменное Царство Божие. Отсюда и соответствие проповеди.
Теперь мы можем сказать, что единственным источником, который Матфей использовал для большей речи Крестителя, является Писание Луки. Он не сам составлял речь: это несомненно, иначе он не пришел бы говорить речь людям, о которых он сам говорит, что они не могли прийти в такую ситуацию. Он не стал бы, если бы формировал речь исключительно со своей точки зрения, обращаться к фарисеям так, как будто они действительно нашли путь к спасению. Он должен был найти эту речь в контексте, где она уже была связана с особым случаем и обращена к толпе тех, кто пришел на крещение к Иоанну. Он взял ее из Писания Луки.
А Лука? Откуда это пришло к нему?
4. Эффективность проповеди Крестителя по рассказу Луки.
Креститель не произносил этой проповеди. Человек, которого Лука заставляет говорить, появился в христианском представлении только в более поздние времена. Во времена Марка его еще не было!
В рассказе третьего евангелиста «Недея» совершенно последовательна. Толпы народа стекаются к Иоанну Крестителю, чтобы принять крещение. Иоанн поначалу принимает их сурово, его обращение даже резковато: «Расплодились гадюки, которые показали вам, что вы избежите грядущего гнева». Как уже отмечалось, отрывистое пояснение, согласно которому Креститель должен был сказать, что они не спасутся, снимает весь смысл обращения. Креститель скорее признает, что они нашли бы путь к спасению, если бы обратились к нему.
Спасение, если бы они пришли к нему и жаждали его крещения. Но не зря же он хочет быть проповедником наказания, громовержцем: по случаю, который должен приводить его в восторг, ведь он видит перед собой толпы людей, идущих на его крещение, и ничто не может указать ему заранее, что они не придут к нему с искренней готовностью, зачем же им было отправляться в дальний путь без внутреннего побуждения? — И в этом случае он все же позволяет себе раскаты грома и до такой степени противопоставляет себя толпе, что подходит к ним, как бы негодуя на то, что они нашли путь к спасению.
Больше ничего! Нам не нужно больше ничего слышать, чтобы убедиться, что бегун не говорил таким образом. Наверное, он был Тимоном, если дошел до такой степени человеконенавистничества. Но в описании бегуна Иосиф не обнаруживает такого ужасного характера: напротив, это был человек, который, далекий от карательной ярости, обращался к сердцам людей и ставил перед ними задачу наивысшего порядка, когда призывал к чистоте души. Эту мысль, что крещение нужно требовать не только для замаливания отдельных грехов, что оно имеет смысл только тогда, когда очищается не только тело, но и душа, нельзя громить в толпе, тем более, когда гром используется для отпора толпе.
Да и Иисус, — переходим мы к гипотезе Вайса, — не мог сказать о бегуне ничего, что хотя бы отдаленно напоминало бы этот несвоевременный гром. Этот предполагаемый сборник изречений апостола Матфея уже здесь, где он впервые предстает перед нами, окажется фантомом. Для евангельского мировоззрения в его первых истоках Креститель был еще не той личностью, которая имела в виду только гром, наказание и суд, а проповедником покаяния, который, вместо того чтобы возвышаться, выполнял свою задачу в смирении и страдании. Конечно, его считали обещанным Илией, но параллель еще не сразу проникла во все стороны его характера. Марк пока довольствуется одним утверждением, что Иоанн носил пророческую одежду скорби.
Но Марк, чтобы подвести следствие к решающему моменту, полностью исключает предположение, что Креститель всегда имел в виду, под рукой и в перспективе гром суда. Только Лука позволяет ему принимать народ с угрозой «грядущего гнева» и говорить о том, что он будет положен на корень дерева. Даже в изречении, сравнивающем Крестителя и его более великого последователя, идея суда становится главной. Тот, кто придет после меня, говорит проповедник покаяния, и кто настолько сильнее, что я не достоин развязать его шнурки, будет крестить вас Духом Святым и огнем. Огнем! Ибо действие его будет испепеляющим, а по своей разрушительной силе он будет подобен огню, пожирающему мякину. Таким образом, здесь мы имеем, по меткому замечанию Вильке, превращение речи Крестителя в угрозу. Но сравнение, которое Креститель делает между собой и Грядущим, не согласуется с этим, если это сравнение, согласно оригинальному тексту, должно быть выражением смирения. Креститель, сравнивая себя с Тем, Кто совершит более великие и совершенные дела и очистит людей Святым Духом, а не водой, как он, вполне может употребить выражение, когда сравнивает себя с последним, что он едва ли достоин того, чтобы ему развязали ремни; но как это может быть выражением смирения, если он таким образом сравнивает себя как более мягкого с более строгим и, как бы, более страшным? Как заверение Иоанна о том, что Мессия — это тот, кто намного превосходит его по своим функциям, согласуется с сообщением о том, что Мессия будет вершить суд? Анабаптист должен был сделать свои серьезные обличения и карательные проповеди аналогией воздвижения, которое произведет Мессия, чтобы сделать вывод, к которому, однако, опять не подходит выражение, что серьезный вряд ли сможет развязать шнурки грядущего и поставить себя в самое низкое отношение к нему».