Или — добавим мы — Креститель должен был сравнить свой гром, свою молнию, которыми он вооружался против «отродья ехидны», с гораздо более мощным огнем, который будет подвластен Грядущему. Но неужели тогда он будет настолько ничтожно мал, что не сможет сравниться с еще более могущественным? Но Марк, в сочинении которого впервые встречается скромное объяснение Крестителя о его отношении к Мессии, не сообщает нам ни о громе Крестителя, ни о Мессии, говорящем, что он будет крестить огнем. Здесь это высказывание имеет смысл только в том случае, если Креститель со своим водным крещением противопоставляет себя Мессии с его живительным и бесконечно более действенным крещением Духом, или, скорее, говорит, что его вообще нельзя ставить в один ряд с ним.
После того как стало ясно, что Иоанн — это обещанный Илия, и обе личности постепенно сблизились в представлении настолько, что стали единым целым, эффективность и характер Крестителя в конечном итоге можно было считать только похожими на Илию. Как Илия в Ветхом Завете жил в ревности разрушения и даже повелевал небесным огнем и низводил его на своих врагов, так и Иоанн стал тем ревнителем, который, когда говорил, должен был в начале своей речи пускать громы и молнии. Суд и только суд, уничтожение противников — теперь составляли его единственную мысль, и даже в работе своего преемника он считал вечный огонь, разрушающую силу, высшей вершиной. Этот новый образ Крестителя, сформировавшийся, считался историческим, и никому не приходило в голову спросить, был ли он таким же в действительности. Кто в общине знал какую-либо другую реальность прошлой истории, кроме той, что была сформирована в идеальном представлении, и разве Креститель не рассматривался с самого начала как Мас? В пророчестве, где говорится о грядущем пророке, не называется ли великий день, в который ему предстоит идти, страшным днем и не сравнивается ли он с огнем, пожирающим мякину? Конечно, вестник всегда должен иметь в виду этот день, т. е. Иоанн, Илия в НЗ, должен грозить огнем «грядущего гнева» и пугать угрозой страшного будущего мир, который настолько развращен, что он один в нем — как Илия — может противопоставить себя только отродью ехидны.
Но писателем, который придал форму и представление такому позднему взгляду, был Лука. Он еще знал, потому что составлял целое, к кому обратился Креститель с такой громовой речью — не к фарисеям, ибо они не пришли на крещение, а ко всему народу в целом. Конечно, это противоречие, что толпа, пришедшая креститься, тем самым признавая Божественную миссию Крестителя и подходя к нему с покаянным духом, принимается так, что обращение Крестителя напоминает бурю, которая должна была загнать их на край света. Но евангелист не заметил этого противоречия, потому что хотел, чтобы гром Илии был услышан, и не нашел для этого другой возможности, кроме как прихода толпы.
Евангелист хотел вложить в уста обманщика всевозможные угрозы, а в прелюдии наказать все революции, которые произойдут в самой драме: анабаптист должен поэтому угрожать не только вечным судом, но и историческим судом, передавшим благословение Авраама народам. Не ссылайтесь на свое происхождение от Авраама, говорит он, ибо и из этих камней Бог может воздвигнуть детей Аврааму. Креститель должен был говорить так, чтобы грозить всем страшным; он мог грозить так и в неподходящий момент, потому что евангелист заставляет его забыть, что толпа, требуя крещения, даже не думала ссылаться на происхождение от Авраама. Сам евангелист мог забыть об этом обстоятельстве, потому что считал его естественным — даже если он не задумывался над тем, что толпа, пришедшая с самыми лучшими намерениями и все же подвергшаяся столь ужасному удару, могла молча вспомнить своего отца Авраама.