Апологет продолжает строить все более смелые конструкции: «Видение не могло принадлежать только Иисусу, оно должно было иметь свидетеля, чье свидетельство служило для укрепления самого Иисуса. Таким образом, Иисус принадлежал к тем слабым персонажам, которые не раньше уверены в себе и своей истинной судьбе, чем другой человек укрепит их в их убеждении; с другой стороны, Креститель был втянут в дело как средство, подобное тем «наперсникам», которые в некоторых пьесах существуют только для того, чтобы помочь герою в слабые часы».
Если теперь мы слышим от апологета: «Дух, который присутствовал и действовал в Иисусе от рождения, еще не мог гарантировать завершения дела искупления», то кощунство завершено, и мы, как и прежде, не знаем, как мог Иисус пойти на крещение без чувства греховности, ведь он не знал заранее, что для него оно станет важным и значимым совсем не так, как для других.
В своей предельной чистоте апологетическая категория, под которую крещение Иисуса должно быть подведено для защиты от всех опасных выводов, — это категория «освящения». Но как может апологет в толпе противоречий евангельских повествований чисто провести хотя бы одну категорию! Мы должны сначала освободить его из путаницы и вернуть его к простому выражению. «При всех различиях в сообщениях несомненным остается тот факт, что Иоанна побудило открыть Иисуса как Мессию откровение, которое пришло к нему во время крещения. Но если, согласно этому рассказу, само крещение было поводом для знамения, благодаря которому Креститель узнал, что Иисус — Мессия, то как это же знамение могло подвигнуть его — или в таком противоречии все слова одинаковы — крестить Иисуса и инаугурировать его как Мессию? Само крещение есть освящение, и как оно может быть обусловлено чудом, которое произошло только во время его совершения или, как определяют синоптисты , которые одни дают об этом более точные сведения, — после крещения?
Если теперь придать категории освящения ее чистую простоту, то трудность, которую пытается обойти апологетика, оказывается настолько мало преодолимой, что она все еще стоит перед нами во всей своей страшности. Ведь то, что освящается, прежде было связано с профанным и лишь вырвано из контекста профанного, а значит, прежде было еще запятнано нечистотой.
Знал ли Иисус, приходя на бегу, что крещение станет его «посвящением» для мессианского дела? Согласно евангельскому повествованию, он еще не знал этого: если он не шел к крещению с той же потребностью, что и все остальные, то мы не знаем, какая необходимость побудила его к этому.
По крайней мере, апологеты этого не сказали. Но давайте еще раз посмотрим на всю их риторику, на их «это должно было быть, это требовалось, это было правильно и т. д.»: неужели они не решили бы для нас эту загадку? Неужели их смущение — недостаточный урок? Чего еще мы просим? Та же обида, которую новый апологет находит в том, что Иисус должен был принять крещение так же, как и все остальные, очень скоро почувствовали и прихожане, когда их представление о Господе приняло форму, с которой должно было столкнуться известие о том, что Иисус принял крещение, и теми же категориями: «это было уместно, это было необходимо», которые мы и сегодня читаем в апологетических сочинениях, люди уже тогда пытались снять обиду. Озвучить это недовольство выпало на долю древнейшего из синоптистов, и он вкладывает его в уста единственного человека, которому была предоставлена возможность выразить его в пластической форме. Иоанн должен почувствовать отчуждение от того, что Иисус пришел к нему креститься, и для того, чтобы он нашел в этом импульс, он должен теперь вдруг узнать Иисуса как Мессию. Однако Матфей читает это в написании Марка — тем не менее, дело должно дойти до крещения, Иисус должен, следовательно, обязательно устранить это оскорбление, и теперь он приводит божественное таинство в качестве причины, по которой он должен на этот раз подчиниться своей мессианской славе, т. е. причины совершенно неопределенной и создающей впечатление, будто Иисус формально подчинился крещению только потому, что ему подобало исполнить всю праведность. К этому следует добавить, что Матфей придал этой причине самое горькое звучание, потому что держит ее в неопределенности, которая является самой определенной: он оставил прагматизму позднейших апологетов возможность установить те более определенные преломления, которые нам стали известны в их отвратительном и отчасти страшном характере.