Даже рассказ о чудесном явлении Духа еще не может в чистом виде признать эту точку зрения. Вайс должен утверждать, что то, о чем сообщает Марк, он сначала не хочет принимать ни за что иное, как за субъективный процесс в душе окрещаемого. Но если он заходит так далеко, что заявляет, «что это повествование в его первоначальной форме у Марка, возможно, является буквально верным воспроизведением высказывания, которое мог сделать сам Иисус о том, что произошло в нем в момент крещения от Иоанна», — мы держим его на слове. Может ли Марк яснее показать, что он хочет, чтобы событие было внешним явлением, чем когда он говорит: «Иисус видел» или даже когда он говорит: «голос пришел с неба»? Он пришел с неба, которое Иисус видел открытым. Какая дуэль! Та самая мука человеческого языка, разума и библейского повествования, которая должна, наконец, выйти наружу, если отнестись к словам повествования более серьезно, и теперь, как говорит Гофман: «процесс должен быть воспринят как духовное видение, как внутреннее восприятие факта, который действительно произошел». Если это был факт, то как он может быть ограничен только внутренним восприятием, ведь его элементы — открытие неба, сошествие Духа во внешнем символе и небесный голос — относятся к внешнему миру, так что он сам должен был предстать перед внешними средствами восприятия. Лука совершенно правильно объясняет рассказ своего предшественника, когда говорит, что Дух Святой сошел на Иисуса «в телесном виде», как голубь. Если же субстратом этого символического явления было телесное, то мы не знаем, какого более сильного выражения требует богослов, чтобы быть вынужденным признать, что евангелисты хотят сказать о внешнем ощутимом явлении.
Но апологет сам виноват в том, что мы теперь всерьез воспринимаем сомнения. Зачем же он показал нам опасную точку, в которой доклад имеет зародыш своего распада? Почему он уже растворил отчет до такой степени, что мы уже не видим в нем внешнего восприятия? Виноваты ли мы в том, что растворение уже завершено, а червь сомнения продолжает разъедать его? Если мы уверены, что евангелисты превратили внутреннее лицо в восприятие внешнего облика, то та же самая сила, которая произвела это мнимое превращение, с таким же успехом могла произвести все это с самого начала. Но настолько невозможно, чтобы Святой Дух мог явиться в виде голубя, что весь рассказ о чудесном явлении отпадает, если этот главный его элемент перестает существовать. Если же допустить, что при объективизации «внутреннего духовного видения» Иисуса Святой Дух явился ему в виде голубя, то апологету придется утверждать, что Иисус видел Святого Духа в символе, который иначе знают только раввины и который они унаследовали от восточной символики, в которой голубь рассматривался как образ живой силы природы. Мы даже не знаем, был ли голубь уже возведен в символ Святого Духа во времена Иисуса, поскольку иудейские писания, в которых мы находим это сравнение, относятся к более позднему времени: Иисус, должно быть, сам в конце концов произвел это сочетание языческой символики с иудейским языком, который приписывал Духу Божьему задумчивое витание над зародышами земной жизни. Но в момент крещения, когда он должен был думать совсем о другом, разве возможно было для него такое далеко идущее сочетание? Нет! Подобное всегда возможно лишь впоследствии для общины и писателя, когда важно сформировать постепенно утвердившееся общее мнение и через это формирование довести его до определенности. Ибо уверенностью в религиозной общине это называется только тогда, когда общее предвидение сложилось в форму отдельного факта.