Против этой новой атаки сущности мы должны заранее защитить самосознание, и если нам это удастся, у нас больше не будет секрета, что правильное понимание протестантской истории также имеет свою философскую основу, а именно в философии самосознания.
В предисловии к «Критике четвертого Евангелия» мы выразили надежду, что философия останется в стороне, когда дело дойдет до оценки историко-критического произведения. Правильно! Можно надеяться и требовать этого, если у апологета есть идея, что философский принцип есть внешняя предпосылка, ради которой насильственно приносятся в жертву данное и его, как это называется, непредвзятое представление. Мы не будем ввязываться в разговоры о пресуппозициях — никто об этом не попросит — но мы скоро — а не больше — будем обсуждать философию в той мере, в какой мы оскорбили ее, когда выразили эту надежду. Не делай этого — извинись. Понятно: ни один человек не может непосредственно соприкоснуться с чем-то данным; требуется опосредствование — называете ли вы это предпосылкой или как хотите — без опосредствования даже данное не может быть для него данным, и это все, что имеет значение. истинный существует. Далее, нельзя отрицать, что Евангелия написаны людьми и что их содержание вместе с формой прошло через человеческое самосознание: как произведения самосознания, они и в нас находят нечто однородное, для чего и даны и объектом рассмотрения может быть. Наконец, их содержание считается бесконечным и абсолютным, но самосознание, для которого они даны, есть в своем развитии и всеобщности бесконечная энергия и самосознание бесконечного: решите теперь согласно этим простым, необратимым предложениям, является ли именно при одной «внешней» философской предпосылке происходит, когда содержание, данное как абсолютное, приводится в движение в самосознании, для чего только оно и может быть дано, и теперь оживает в своем первоначальном элементе, в своем доме и развивается его природа свободно!
Традиционная гипотеза все же имела один пункт, в котором она непосредственно соприкасалась с более ранней ортодоксальной точкой зрения, более того, принимала ее одновременно, даже если обе точки зрения шли в противоположных направлениях от нее. Для обоих очевидно, что к моменту появления Иисуса иудеи не только давно ожидали «Мессию», но и — как это, безусловно, должно быть при данной предпосылке — разработали полную христологию. Вайс уже доказал против Штрауса, что евангелические взгляды возникли не как копии еврейской мессианской догматики, не с самого начала из ветхозаветных отрывков. Но он показал только одно, что они имеют свое происхождение в христианском самосознании; он показал это только на взглядах на историю детства — но здесь поразительно, остроумно и убедительно — и ему пока не пришлось доходить до вопроса о том, имели ли вообще Евангелия в качестве своей предпосылки иудейскую христологию. Как раз в тех местах, где Штраус наиболее уверенно оглядывается на предполагаемую догматику иудеев, он помогает себе тем, что превращает евангельские повествования в символические представления, которые сформировал сам Иисус. Но тщетно! Таким образом — мы еще увидим — узел не развязан, и сторонники гипотезы традиции еще не лишились своих запасов.
Но историческая критика, проведенная в логическом ключе, в конце концов приходит к тому, что речь идет о смерти и жизни этой гипотезы и решается ее окончательная судьба. Можно доказать, что до ухода Иисуса и до образования общины концепция откровения «Мессии» не была преобладающей, и поэтому в то время не существовало еврейской христологии, которой могла бы подражать евангельская христология.
Именно этот тезис впервые манипулирует библейской критикой, сжигает мосты и корабли, поддерживавшие ее связь с прежним ортодоксальным мировоззрением, отнимает у нее последнюю надежду на непризнанный позитив и помещает ее в свободную стихию самосознания, которой она теперь только и должна придерживаться и в которой должна ориентироваться. Таким образом, оно возвращается к своему истинному и единственному дому, к своему объекту. Лекарство от голода помогло.
Даже если это предложение, как и другие, развитие которых дается в следующих строках, не получит сразу всеобщего одобрения, что не нужно и не возможно, в любом случае будет достигнуто одно: критика, через историю своего развития и через свои внутренние антагонизмы, будет полностью отделена от апологетики и, таким образом, даже помимо борьбы с этим внешним антагонизмом, сохранит самостоятельный интерес и найдет признание в качестве суверенной силы. Ибо как только она породит в себе противоположности и ее прежняя форма будет признана образом апологетики, победа будет одержана, и апологетика, стоящая вне ее, потеряет свой интерес и даже сама станет неспособной следить за новым развитием событий. С ней покончено, ее дело закончено, и если она еще имеет миллионы своих представителей в настоящем, то, тем не менее, принадлежит далекому прошлому. Максимум, что его может удивить в новых фазах развития, как человека, очнувшегося ото сна и увидевшего, что все вокруг изменилось, да и то это удивление будет несколько забавным, так как найдется немало апологетов, знакомых с творчеством Вильке лишь понаслышке [3].
3
Самодовольство апологетики, которая также не обращала внимания на сочинения Вайса и презирала счастливые, вызывающие разногласия взгляды, с помощью которых Вайс открывал внутренний характер Четвертого Евангелия. Апологетика не поняла перста судьбы, постучавшегося в ворота: поэтому она может теперь умереть нераскаянной смертью, если ее застигнет врасплох падение ее здания.
Реестр вины в апологетике в последнее время пополнился настолько быстро, что внезапно настал час расплаты. Последним ее позорным поступком было жестокое обращение с нерушимой основой книги Лютцльбергера. Апологеты в один голос сделали удобный вывод из слабой и заведомо несостоятельной части этой книги, что ядро для них ничто, Llene, mono, tdekol, uparsio! Вот почему мне приходилось слышать резкие слова, из-за моей критики Четвертого Евангелия мне приходилось даже слышать, что мне не хватает чувства истины и что эта критика была лишь субъективной щекоткой. Я прощаю тех, кто выдвигал против меня подобные обвинения, и утешаю себя чистотой сердца, которая есть прекраснейший дар критики.