Изучение политической программы троцкистов в СССР покажет нам до какой степени Троцкий времен «Терроризма и коммунизма» прав по отношению к Троцкому периода изгнания, когда он лаконично замечает: «Действительность не прощает ни одной теоретической ошибки». Позицию лидера большевиков-ленинцев, а позже основателя Четвертого Интернационала, можно резюмировать следующим образом. В России, несмотря на обобществление средств производства, остаются в силе буржуазные нормы распределения, которые бюрократия отстаивает и которыми она злоупотребляет, чтобы извлечь из них привилегии. В этих условиях планирование осуществляется не демократическими, а бюрократическими методами, что вызывает серьезные деформации и разбазаривание средств. Вывод: экономическое развитие — это хорошо, паразитическое потребление бюрократии, которое тормозит процесс накопления — это плохо.
Эта теория ставит Троцкого и троцкистов не в ряды врагов мирового капитала и не в ряды сторонников разрушения капиталистических форм производства (которые признают революционный характер капитализма по отношению к предыдущим способам производства), но в ряды демократических защитников накопления капитала в России. Что отличает марксистов от идеологов буржуазии, так это именно то, что они никогда не поют дифирамбов «прогрессу» (и, в частности, прогрессу экономическому) вообще, но они всегда с особой тщательностью различают формы «экономического прогресса», поскольку в историческом плане рост общественной производительности труда приводит к изменению старых форм производства, их революционному разрушению и появлению новых форм. Весь исторический материализм заключается именно в умении отличать различные формы «экономического прогресса» или развития производительных сил, а прогресс вообще, коротко говоря, просто является чистой буржуазной абстракцией. Однако Троцкий, вкупе со Сталиным и со всей прогрессистской шайкой друзей СССР принялся воспевать чудесное экономическое развитие, ставшее возможным, по его мнению, в результате завоеваний Октября. Контрреволюция была столь ужасной, что Троцкий смог прослыть экстремистом когда пел дифирамбы варварскому и кровавому первоначальному накоплению на костях пролетариата, а занятая им личная позиция явилась поддержкой «слева» сталинским (буржуазным) тезисам, согласно которым социализм позволяет достичь темпов экономического развития недоступных капитализму. Марксисты (которые не участвовали в создании Четвертого Интернационала) также признали огромный прогресс, которого достигла Россия под энергичным руководством Сталина, но никогда не позволяли ослепить себя бессмысленной ненавистью к тирану. Они сделали это оставаясь марксистами, поскольку они открыто приветствовали этот прогресс как буржуазный и поняли, что он утверждает на огромной территории капиталистические производственные отношения. Троцкий же, напротив, позорнейшим образом спутал «переход к социализму» с первоначальным капиталистическим накоплением, два исторических явления не имеющих друг с другом ничего общего, поскольку одно из них представляет рождение, второе — исчезновение капиталистического способа производства. «Если считать, что задачей социализма является создание бесклассового общества, — пишет он в «Преданной революции», — основанного на солидарности и гармоническом удовлетворении всех потребностей, то в этом основном смысле в СССР социализма еще нет и в помине». (Л. Троцкий, «Преданная революция», М., 1990, стр.6). Вот это замечательно. Но продолжение приводит в отчаяние. «Правда, противоречия советского общества глубоко отличаются по природе своей от противоречий капитализма» (там же). Троцкий в период своего изгнания был настоящим сталинистским демократом, сторонником экономического развития России, которая освободилась бы от своих бюрократических пороков. То, что это развитие осуществлялось бы в буржуазных формах, оставляло его совершенно безразличным по той простой причине, что он не понимал смысла происходящего. Отсюда его восторги по поводу триумфа индустриализации, которые не представляли бы опасности, если бы он провозгласил капиталистический характер развития России (марксисты всегда рассматривали как прогрессивное развитие капитализма в отсталых странах), но которые содержали катастрофическую теоретическую и политическую путаницу с того момента, когда он стал приветствовать его как «социалистический». Нет недостатка в победных возгласах, вырывавшихся у вождя Четвертого Интернационала по поводу «чуда» плановой экономики, такой, например, какой можно прочесть в начале «Преданной революции»: «С господами буржуазными экономистами спорить больше не о чем: социализм доказал свое право на победу не на страницах «капитала», а на хозяйственной арене, составляющей шестую часть земной поверхности; не языком диалектики, а языком железа, цемента и электричества» (там же, стр. 9). В его работе «Марксизм и наше время» можно еще прочитать следующее: «то, что обобществление средств производства дает огромную экономическую выгоду, доказано не только в теории, но и опытом СССР, несмотря на ограниченные рамки этого опыта». «Социализм» и «капитализм» измеряются здесь на один аршин, описываются одним и тем же языком: языком железа, стали и электричества. Социализм более не предстает одновременно и как антипод и как преемник капитализма, но лишь как удачливый конкурент, который бежит быстрее последнего и в том же направлении. И чтобы «оправдать» в какой-то степени «бюрократические пороки» России, Троцкий не находит ничего более убедительного, чем этот жалкий аргумент, совершенно недостойный автора «Уроков Парижской коммуны»: «В самом деле, Маркс никогда не говорил, что социализм мог бы быть полным применительно к отдельно взятой, тем более отсталой стране.» И здесь у нас просто не хватит мужества ожесточиться против орла упавшего на птичий двор.