– Боже правый! – восклицал Критило. – Что сказали бы, явившись в нынешний Рим, Камиллы и Дентаты [727], а добрый Санчо Минайя [728] – в Толедо, а Грасиан Рамирес [729] – в Мадрид, а Лаин Кальво – в Бургос, а граф Альперче [730] – в Сарагосу, а Гарей Перес [731] – в Севилью? Кабы прошлись по этим улицам да увидели, как запружены колясками да каретами, поглядели бы на торговые ряды, на всю эту погибель?
А колесо все вертелось, доброе старое Время уходило и вместе с ним все доброе, уходили добрые, честные люди, без хитростей и без обмана, простые в одежде и простые духом, без складок на плащах и без подкладки в речах, с грудью нараспашку, с сердцем на виду, с совестью в глазах, с душою на ладони, – короче, люди старосветские, что жили в достатке, даже богато, и хоть одевались небрежно и бедно, блистали прямотою и мужеством
Уходили эти и наверх выходили другие, их антиподы во всем, – обманщики, лжецы, продающие и предающие, не терпящие даже обращения «добрый человек». Ростом поменьше и душою помельче, на устах одни слова, но не люди слова. Много лести, да мало чести. Много наносного и никакой основы. Знаний мало, а совести того меньше.
– Готов поклясться, – говорил Критило, – что это не люди.
– Кто же они?
– Тени людей, что прежде жили; полулюди, ибо у них всего вполовину. О, когда же возвратятся те прежние гиганты, сыны славы!
– Не горюйте! – говорил Придворный. – Еще вернется их время.
– Да, но нескоро – сперва вымереть должно это гнусное племя.
Очень веселился Андренио, от смеха удержаться не мог, глядя, как вертятся колесом наряды и возвращаются моды, особливо в Испании, где в убранстве ни малейшего постоянства. С каждым оборотом колеса наряды менялись, и всегда от плохого к худшему, все дороже и причудливей. Нынче мужчины ходят в шляпах с широкими полями и низкой тульей, похожих на шапки; завтра – в шлемоподобных, вроде бы с шишаками; еще день, и шляпы уже маленькие и остроконечные, какие-то колпачки кукольные – прямо потеха. Эти моды прошли, появились новые; тульи приплюснутые, широкие, зато поля на два пальца, похоже на лохань, – вроде бы даже воняет; назавтра их выбрасывают, надевают с тульей высокой, как урыльник Но вот и эти на свалку, в моде шляпы огромные – тулья в локоть и поля в локоть, – такие высоченные, что из одной можно сделать две шляпы предыдущей моды. И забавно; кто наряжался всего причудливей, смеялись над ходившими в старомодном, обзывая их чучелами, но тут же появлялись еще пущие модники и честили этих пугалами. Короче, пока странники наши смотрели, они успели насчитать больше дюжины одних только фасонов шляп. Что уж говорить обо всей одежде! Плащи то широкие, просторные, человек в них тонет, как в море, то такие кургузые да учтивые плащи, что когда хозяин садится, плащ остается на ногах. Уж промолчу о панталонах – то пышных и куцых, то широких и длинных; о туфлях – то тупоносых, то остроносых.
– Смех да и только! – говорил Андренио. – Скажите на милость, кто эти наряды придумывает? Кто заводит эти моды?
– Сейчас услышишь, тут есть над чем посмеяться. Знай же, происходит это так: какому-то подагрику не хочется стеснять себе ноги, вот и заказывает для удобства башмаки тупоносые и широкие, говоря: «Что мне с того, что мир широк, ежели башмак узок?» Другие, увидев это, загораются завистью, и все начинают носить тупоносые туфли и подражать походке кривоногого подагрика. Если дамочке малого роста понадобились чапины [732], чтобы пробкой возместить то, чего в мозгах не хватает, дабы быть личностью, тотчас прочие женщины начинают носить чапины, даже если они ростом с севильскую Хиральду [733] или с сарагосскую Новую Башню [734]. Потом появляется такая дылда, что чапины ей ни к чему, она их выбрасывает и переходит на обычные туфли. Все остальные кидаются ей подражать, даже карлицы – и точно, ходить куда удобнее и глядишь моложе, прямо девочка. Какой-то франтихе вздумалось ходить в платье с вырезом, продавая алебастр плеч; за ней и другие, родом хоть из самой Гвинеи, выставляют напоказ – чем богаты, хоть бы и агаты; и у тех и у других – сущее непотребство: не столько одеты, сколь голы. И заметьте – чем мода хуже, неприличней, тем дольше держится. Но чтобы посмеяться всласть, поглядите на вереницу женщин, шествующих друг за дружкой по колесу Времени. У первой – непомерно высокая прическа, которую называли «адмирал», изобрела ее лысая; следующая за ней сменила эту прическу на «рондель» [735], точно сбираясь на бой; за нею другая с «дурачком», от которого лицо кажется круглым, как у дурака; за нею идет сменившая «дурачка» на косы, не заимствуя ни волоска чужого для своей красы; пятая отказалась от кос ради «девушки с кувшином» и откинула на спину предлинный хвост; шестая, скрывая плешь, изобрела пучок; седьмая водрузила на макушку ведерко, чтобы бросать в него все, что о ней говорят; у восьмой косы, как ноги кавалериста, – изогнуты дугой; у девятой закручены в виде ручки кувшина, а вернее, бараньего рога. Так они каждый день по-иному плетут косы и нелепицы, пока опять не вернутся к первоначальной своей блажи.
Но что было отнюдь не смешно, а до слез грустно, так это то, что все меняется к худшему. Спорить нечего, одна женщина тратит теперь на наряды больше, чем некогда целое селение. Больше серебра швыряет на мишуру куртизанка, чем было его во всей Испании до того, как открыли Индии. Дамы в старину знать не знали, что такое перлы, сами были перлами добродетели. Мужчины были – чистое золото, а одевались в сукно; теперь они – тряпки, а щеголяют в атласе. Вокруг столько алмазов, но ни чистоты, ни твердости.
– Даже в словах что ни день новшества, и язык, на котором говорили двести лет назад, нам кажется абракадаброй. Не верите? Почитайте-ка арагонские «Фуэрос» [736] или кастильские «Партиды» [737] – да кто их теперь поймет! А ну-ка послушайте, как говорят люди, проходящие на колесе Времени.
Странники прислушались и услышали, что первый произносил «фильо», второй «фихо», третий «ихо», четвертый уже выговаривал «гишо» [738] на андалузский лад, пятый еще по-другому, да уже не разобрали.
– Что это значит? – говорил Андренио. – Не возьму в толк, к чему приведет этакое непостоянство. Разве то первое слово «фильо» не звучало вполне приятно, более мягко, более соответственно исходному латинскому?
– О да.
– Так почему его забросили?
– Только из страсти к переменам – со словами то же, что со шляпами. Нынешние люди полагают варварами тех, кто выговаривал по-старинному, как если бы потомкам нашим не суждено было отомстить за тех, осмеивая нынешних.
Критило стал на цыпочки, тараща глаза на восходящий край колеса.
– На что ты там уставился? – спросил Придворный.
– Гляжу, не покажутся ли снова Пятые, в мире столь воспетые, – например, Фердинанд Пятый, Карл Пятый, Пий Пятый.
– О, если б это произошло, и в Испании появился этакий Филипп Пятый! Вот кстати бы пришелся! Каким великим королем стал бы, сочетая в себе все мужество и мудрость прежних королей! Но увы, я замечаю, что чаще возвращается не хорошее, а дурное. Блага медлят, зато беды рвутся вперед.
– О да! – молвил Придворный. – Слишком медлят, никак не хотят возвращаться века золотые, опережают их века свинцовые и железные. Легче угадаешь, пророча возобновление бедствий, чем избавление от них. Подобно тому, как вредные гуморы трехдневной или четырехдневной лихорадки знают в приступах свой день и час, не отклоняясь ни на минуту, а гуморы целебные, порождающие веселье и радость, не имеют своего часа и не повторяются в срок, – так войны и мятежи не пропустят ни одного пятилетия, чума ни одного года, засухи тоже знают свой черед, в свои сроки повторяются голодные лета, повальные болезни, всякие злосчастья.
– Но если дело обстоит так, – сказал Андренио, – нельзя ли уловить пульс перемен и предугадать обороты колеса, дабы загодя припасти средства против грядущих бед и научиться их предотвращать?
727
Марк Фурий
730
731
732
734
736
Фуэрос – в средневековой Испании собрания указов и грамот, гарантировавших права и привилегии, пожалованные королями городам.
737
«Книга законов», свод испанских обычаев и элементов римского права, составленный при Альфонсе X. Состояла из семи частей (исп. partida – «часть»), откуда и пошло ее название «Партиды».