В подкрепление сих слов позвала Смерть одного из свирепых своих слуг и отдала приказание учинить наказание: тотчас отправиться и убрать вельможу, которого ничто не могло пробрать. Палач стал поеживаться и, уже подняв свой бич, набычился.
– Чего трусишь? – спросила Смерть. – Неужто тебе невмоготу его одолеть?
– Ох, госпожа, такие, как он, в первый день захворают, на второй поправятся, на третий, глядишь, здоровехоньки и бог весть когда помрут.
– Отчего ж так? Может, лекарства им помогают?
– Наоборот, лекарства не им, а нам помогают, – одно теснит другое, не успеет подействовать первое, дают второе, третье, у больного мочи нет все это выдержать, тут ему и каюк.
– Или боишься молитв и молебнов, что родня будет заказывать во здравие?
– Вовсе нет. Не так уж много сделали богачи для неба, чтобы небо пеклось об их здоровье. И даже, если завещают похоронить себя в монашеской одежде, дьявол все равно разберется.
– Так чего ж ты опасаешься? Проклятий родни и домочадцев?
– Этого – меньше всего. Такие удары и людьми переносятся легче и нам удаются лучше – ведь богачи в мире, что кабаны в доме. В день, когда колют кабанов, кабаны визжат, а кругом смеются, кабаны вопят, а кругом веселятся. Потому что в этот день всем пожива – родные получают наследство, причетники, на радостях нетрезвые, трезвонят за упокой, купцы сбывают залежалые ткани, портные кроят и себе выкраивают, слуги тащат что плохо лежит, выплачиваются долги, раздается милостыня нищим. Стало быть, всем праздник – на глазах слезы огорченья, а в душе радость и ликование.
– Робеешь, что тебя будут осуждать?
– Вот уж нисколько. Напротив, все эти люди обычно заступаются за нас: покойник-де сам себя уморил, сам-де виноват, ни в чем не знал меры и когда здоров был, и когда захворал; по сто раз на день полоскал себе рот, когда был сильнейший жар; у него-де в опочивальне стояла дюжина кроватей впритык одна к другой, и он по всем ним кувыркался, с одного края на другой и обратно; такие вот жить спешат и быстро к концу приходят.
– Так чего ж ты унываешь?
– Сейчас объясню. Унываю я, госпожа, – сказал он с немалым сокрушением и даже со слезами, – оттого что, сколько ни убиваем, людям только урон наносим, а пользы не приносим, – нравы не улучшаются, пороки не исправляются; напротив, мы видим, что после великого мора, и даже в его разгаре, грешат еще пуще, чем прежде. Вот давеча посетил я город, где полно гулящих девок, но вместо одной, как скончается, четверо появляется, а то и пятеро. Убиваем направо и налево, а никто из оставшихся не берется за ум. Умрет молодой, старик говорит: «Молодые живут беспутно, на свое здоровье надеются, ничего знать не хотят, чему ж тут удивляться. Вот мы живем, потому что умеем себя беречь, и, коль упадем, то как зрелый плод. Потому-то молодые чаще умирают, чем старые. Вся трудность в том, чтобы за тридцать перевалить, а там будешь жить целый век». Молодые же, когда умирает старик, рассуждают так: «Чего иного было ждать? Ему еще повезло, дай бог всякому. Удивляюсь, как это он так долго тянул». Умирает богач, бедняк себя утешает: «У, обжоры, жирно обедают, еще жирнее ужинают, чуть брюхо не лопнет, двигаются мало, желудок не варит, не истребляет вредные гуморы, трудиться они не трудятся, потом не обливаются, как мы». Умрет бедняк, богач говорит: «Эти несчастные живут впроголодь, едят всякую дрянь, ходят в лохмотьях, спят на полу. Чему ж дивиться? Зараза – для них, а лекарства – не для них». Умрет вельможа, говорят – от забот; умрет монарх – от яда; ученый – он-де перетрудил мозги; законовед – слишком много набрал дел; студент – переучился, бедняга, лучше бы поменьше знал, да подольше жил; солдат – безрассудно играл своей жизнью (словно солдат может ее выиграть!); здоровый – слишком полагался на свое здоровье; болезненный – давно было ясно, что помрет. Вот так-то все стараются, все надеются те годы прожить, что не дожили другие. Никто не желает понять урок и образумиться.
– Самое лучшее, – молвила Смерть, – убивать людей разных и без разбора – молодых и старых, богатых и бедных, здоровых и хворых; пусть богач видит, что умирают не только бедняки, юноша – что умирают не только старики; будет урок всем и каждый будет бояться. Перестанут тогда подкидывать дохлую собаку к дверям соседа, ссылаться на неправильные часы, как чревоугодник, что лопает каплунов в канун поста. Потому я и скачу неустанно из хижин во дворцы, из халуп да в хоромы.
– Я, госпожа, не пойму, что делать, – сказал один мерзкорожий ее прислужник. – Уж не знаю, что бы и придумать против одного молодца, за которым гоняюсь по пятам уже много лет, – надо его прикончить, а он, знай, над всем смеется.
– Ежели так, тебе его не погубить.
– Бессильны против него неудачи, несчастья, дурные вести, тяжкие потери, смерть детей и родных; живет себе и живет.
– Он итальянец? – спросила Смерть. – Одного этого достаточно, итальянцы умеют жить.
– Нет, госпожа, кабы это, я бы не тревожился.
– Дурак? Ведь дураки скорее уморят, чем умрут.
– Не думаю – этот человек знает, как жить, а значит, знает достаточно. Одна у него забота – – развлекаться. На всех празднествах побывает, ни одной прогулки не пропустит, все комедии посмотрит, по всем лугам погуляет, каждым днем насладится – так назовешь ли его дураком?