Задуманный как продолжение «Героя», конкретная иллюстрация идеала в сфере государственно практической, «Политик» не идет в сравнение с «Героем». Политическая мысль Грасиана, законченного моралиста, – наиболее слабое звено его концепции человеческой жизни. Написанный в форме торжественно назидательного панегирика Фердинанду Арагонскому (в чем отчасти сказывается нередкий у Грасиана областнический арагонский патриотизм), «Политику Фердинанду Католику» (полное название сочинения), завершителю объединения Испании, трактат исходит из само собой разумеющейся всемирно исторической роли Испании, католической («вселенской») сверхдержавы, из божественной ее миссии, налагающей на королей австрийского дома, наследников Римской империи, спасительный для всего человечества, поистине единственный в своем роде (singular) героический долг. Чем хуже были испанские дела – а к концу Тридцатилетней войны они были уже из рук вон плохи, – тем напыщеннее звучало явно опровергаемое историей, роковое для самой Испании, упрямое мессианистское истолкование ее миссии [804]. Пафос Грасиана, апология независимого от среды и внешней судьбы личного призвания, выступал всего искусственнее, «идеалистичнее», в применении к сфере политической, где личность всего более обусловлена. Под стать ходячим, по сути, идеям «Политика» – и композиция книги и антропоморфно «остроумная» аргументация: пять частей трактата, пять «детерминант» политического героя – в соответствии с пятью членами человеческого тела. И однако, не возвышаясь над уровнем господствующих представлений, как и над школьной, в XVII в. уже старомодной, логикой – а точнее, именно благодаря этому, – «Политик» оценивался многими образованными читателями, в том числе и из кружка Ластаносы, как лучшее произведение Грасиана – даже позже, после издания «Оракула» и «Критикона». И, как бы предчувствуя равнодушие потомства к политическому его трактату, сам Грасиан ставил своего «Политика» рядом с «Государем» Макиавелли и «Республикой» Ж. Бодена, не без задора заявляя, что «Политику» недостает лишь одного – автора с авторитетом [805]: нередкое материнское пристрастие писателя к наименее удачному своему чаду.
Но в «Политике», впрочем, уже чувствуется и критическое жало – совмещение начала панегирического с сатирическим, хвалы и хулы, характерное и для стиля будущего автора «Критикона» и для духа его этики. «Это скорее критика многих королей, нежели панегирик одному», – замечает сам автор. Грасиан в этом учился у Тацита – его прославлению суровых нравов германцев в укор упадочно изнеженному Риму (памятуя о «Политике» Б. Грасиана, писатель Анхель Ферреро в наше время заявил по адресу франкистской Испании: «Политическая биография – это единственное прибежище для автора на нашей «тацитовской» родине» [806]). Выразительно и то, кому посвящен «Политик», – герцогу де Ночера (исполненный надежд «Герой» был посвящен правящему королю Филиппу IV – быть может, не без тайной надежды), новому покровителю и другу, личности весьма замечательной, воплощению – на сей раз еще живому – грасиановского идеала политического «героя».
Неаполитанец родом, выдающийся участник Тридцатилетней войны, соратник Амброзио Спинолы при взятии Бреды, Ночера (1579 – 1642) служил верой и правдой испанским христианнейшим королям, разделяя их абсолютистскую утопию о спасительной миссии Испании, и за свои заслуги был назначен вице-королем Арагона и Наварры. Но он резко возражал против безрассудной жестокости, с которой подавлялось каталонское движение за автономию, что было на руку лишь соседней Франции, главному противнику гегемонии испанцев в Европе. После знаменитого мужественного письма Ночеры Филиппу IV с откровенным изложением своей позиции по злополучным каталонским делам, вину за которые вице-король возлагал всецело на Оливареса, всемогущего временщика и личного своего врага, Ночера был вызван ко двору, заключен как изменник в крепость Пинто, где через год скончался после пыток. – Духовник Ночеры с 1639 г., когда арагонский наместник вызвал Грасиана из Уэски в Сарагосу, столицу Арагона, автор «Политика» разделял политические взгляды Ночеры (в частности, по каталонскому вопросу), сопровождал его в двух поездках в Мадрид (1640, 1641) и прославил в «Политике», где Ночере приписано много мыслей автора. Ночере Грасиан остался верен и после того, как тот был осужден и заточен, демонстративно выражая (в «Остроумии» и в «Благоразумном») уважение его взглядам и сочувствие судьбе уже после смерти Ночеры, что само по себе было немалым гражданским мужеством, и не только по тем временам.
В 40-х годах выходят и переиздаются три новых произведения Грасиана: трактат-антология «Остроумие» (Arte de ingenio, tratado de la Agudeza, Мадрид, 1642; 2-е, значительно расширенное, издание 1648 г. под названием Agudeza у arte de ingenio), новый этический трактат «Благоразумный» (El Discreto, Уэска, 1646; два переиздания – одно искаженное «пиратское» 1647 г., 4-е издание – 1656) и сборник оригинальных афоризмов «Карманный оракул» (Orвculo manual, Уэска, 1647; 2-е издание – 1653). Растет его литературная слава. Но все более осложняется, обостряется – и не только из-за публикаций по-прежнему без орденской санкции – его положение в ордене и в обществе.
Уже «Политик» не мог быть достаточно угоден вселенско-христианскому ордену. Начиная с заголовка – не «Государь», во избежание ассоциаций с безбожником Макиавелли, хотя с Макиавелли Грасиана здесь роднит общая модель, хитрый политик Фердинанд Арагонский, – но и не «Политик христианский», как у Хуана Маркеса (1564 – 1612), и не «Политика христианская», как у другого испанца и собрата по ордену, у Хуана Марианы (1537 – 1624). По всему духу это чисто политическая мудрость (среди пяти «детерминант» политика ни одной собственно христианской), откровенно мирской патриотизм, некая характерная для века абсолютизма «политическая религия» (по выражению Б. Кроче) – в ущерб католическому рвению, подобающему для члена Общества Иисуса. Не лучше обстояло дело с трактатом «Остроумие». Несмотря на насыщенность книги примерами из благочестивых проповедей и не менее благочестивой лирики, это прежде всего учебник мастерства слова и панегирик модному («консептистскому») вкусу, изысканному «остроумию». Более того, брат Бальтасар, по-видимому, и в своих проповедях также нередко прибегал к модернистскому «искусству Изощренного Ума» (подзаголовок «Остроумия»), мало понятному для простого ума прихожан и орденом не одобряемому светскому новшеству. В Валенсии, куда Грасиан был переведен в 1644 г., он как-то в одной проповеди сообщил – в качестве наглядной «иллюстрации» – пастве о лично им, отцом Бальтасаром, недавно полученном «письме из ада», этакой занятной информации «с берегов Ахерона», – легкомыслие, за которое проповедник получил выговор и должен был принести публичное покаяние.
Более серьезные неприятности ожидали Грасиана после издания «Благоразумного». Книга вышла в арагонской Уэске, куда автор отправил рукопись из враждебной ему Валенсии, причем Ластаноса снабдил местное издание похвальным словом, а каноник Мануэль де Салинас (родственник Ластаносы и поэт, тогда еще приятель Грасиана) – акростихом, в котором раскрывается подлинное имя автора, что само по себе было не очень благоразумно (как и двузначное посвящение испанскому наследнику дону Бальтасару Карлосу). Что более важно, моральный трактат изобиловал политическими и довольно резкими пассажами, в частности, откликами все по тому же больному, а для ордена иезуитов во многом щекотливому, каталонскому вопросу – вплоть до прославления замученного Ночеры, даже до язвительных выпадов по адресу двора и самого монарха Филиппа IV. В связи с «Благоразумным» генерал ордена Никель, который уже давно выражал арагонскому своему наместнику неудовольствие за поблажки строптивому монаху-литератору, высказал в адрес автора строгое предупреждение – с угрозой отлучения, буде тот не исправится. – В «Благоразумном» этика Грасиана достигает своей зрелости: преодолевая прекраснодушные иллюзии «Героя», она отмечена налетом разочарования в современности и пронизана характерной для барокко жесткой антиномией «воли» (природы) и «разума» (духа), акцентируя спасительную для личного призвания роль просвещенного «благоразумия», неустанно напряженного внимания и осторожного недоверия – к себе, своим страстям и к окружающему миру. Изданный через год «Карманный Оракул», наиболее популярная в потомстве книга Грасиана, в трехстах афоризмах конкретизирует и иллюстрирует эту благоразумную антиномию. Функция «Оракула» по отношению к «Благоразумному» та же, что, среди ранних произведений, «Политика» к «Герою».
804
Ср. в настоящем издании выспреннее вступление к «Критикону». Первая часть «Критикона» издана через три года после Вестфальского мира.