Некоторые забавы критской царицы Арсинои покажутся плодами горячечного авторского бреда, но покорно прошу поверить: жена императора Клавдия Мессалина была, в конце концов, удавлена за такие подвиги, о которых навряд ли решусь распространяться даже я.
Если творения подобного свойства безразличны либо чужды вашей природе, верните книгу на прилавок или полку, не тратя далее времени и не вводя себя в денежный изъян.
Однако, если вам небезынтересно разузнать о событиях, приключившихся, по моему разумению, около четырех тысяч лет назад в городе Кидония[1], ныне зовущемся Капея и расположенном на северо-западной оконечности острова Крит, смело доверьтесь Эрику Хелму, эсквайру, и давайте поторопимся.
Ибо от Эвбеи до Киферы царит полное безветрие, и этруск Расенна уже вперяет наметанный, хищный взор в предзакатную синь Миртойского моря.
Пролог
Этруску было сорок два, разбойничал он с пятнадцати, а острый ум, богатый опыт, исполинская сила и незаурядная хитрость превратили Расенну в сущий бич корабельщиков.
Едва углядев на горизонте низкий, удлиненный корпус его ладьи, по бортам которой тянулись грубо изображенные чешуйчатые змеи, самые неустрашимые судовладельцы начинали в ужасе метаться, благим матом выкрикивать распоряжения старшему над гребцами — келевсту, на испепеленные солнцем рабские спины со свистом рушились длиннохвостые плети, и невезучая посудина опрометью мчалась искать спасения у ближайшего из островов, коими столь изобильно восточное Средиземноморье.
Уйти удавалось единицам. Ежели боги являли им особую милость.
В полном согласии с пиратским обычаем тех времен этруск подымал зеленовато-голубой парус, плохо различимый издали. А в полном противоречии собственному дикому нраву, да и общепринятому нерасчетливому зверству, Расенна тщательно заботился о гребцах, прекрасно понимая огромное преимущество сытых, сильных, неистерзанных бесконечными побоями людей в состязании с несчастными, затравленными, исхлестанными полуживотными, чьей главной пищей была гнилая рыба, выдаваемая скупо и редко, основным питьем — протухшая вода, а единственным подкрепляющим средством — смоченная уксусом и зажатая между зубами губка.
А при быстрой, решительной погоне весла решали все.
В стратегическом смысле Расенна обладал задатками гения. Отборные разноплеменные головорезы, служившие под его началом и знавшие о жалости и снисхождении только понаслышке, не давали спуску ни стару, ни младу, однако неукоснительно даровали свободу каждому гребцу захваченных галер.
Расчет был весьма прост и понятен: предвидя грядущее избавление от мук, рабы предпочитали вытерпеть последнее избиение, но позволить чудо-пирату настичь ненавистного хозяина.
То же самое относилось и к андроподам — человеконогой, в отличие от тетраподов, четвероногой собственности, — одушевленным орудиям, заморенным непосильной работой, чужеземным пленникам, которым, грабя прибрежные поселки, вручали часть заправедной поживы, отдавали стоявшие на приколе рыбачьи лодки и предлагали живехонько убираться по домам, покуда окрестные обитатели не опомнились и не схватили мечи.
В итоге предусмотрительный этруск обзавелся как знакомыми, так и безвестными благожелателями на всех побережьях Аттики, Пелопоннеса, Киклад, Спорад, Мизии, Лидии, Карии[2]. Сотни добровольных доносчиков прямыми либо окольными путями охотно извещали Расенну о возможной поживе или грозящей опасности, делая его и неотразимым, и неуловимым.
И ядро этой незамысловатой, примитивной шпионской сети составляли бывшие гребцы.
Ибо Расенна поставил себе в закон и мудрое правило: время от времени — обыкновенно, четырежды в год — принимать на борт пятерых наиболее крепких рабов, отбитых у чужака. Ровно месяц люди отъедались, отсыпались, зализывали рубцы и язвы, а затем брались за весла, и пятеро выслуживших положенный срок гребцов становились воинами, а когда корабль оказывался близ их родного края, могли невозбранно отправиться восвояси, унося щедрые прощальные дары.
Честно отплавав свое с грозным этруском, раб неукоснительно получал свободу и награду.
Новые же гребцы орудовали сосновыми лопастями не за страх, а за совесть, и любили Расенну, словно псы, угодившие от злобного и жестокого владельца к доброму и ласковому.
1
Город возник в послеминойский период. Приписывать ему такую древность — безосновательно. (Здесь и далее — примечания переводчика).
2
Видимо, следуя примеру поэта и писателя Роберта Грэйвза, Хелм дает островам и побережьям названия более поздние.