Тут я начал сомнительно щуриться и беспокойно озираться. Историк дружелюбно повел бровью и сделал вежливую паузу, чтобы я смог вставить реплику. Историк думал, что я выскажу какую-нибудь дерзость о воздержании государя или неудовлетворении Софьи. Но я загнул в другую сторону. Все не давало мне покоя тройное тезоименитство двух Иван Васильевичей Грозных.
— Не кажется ли вам странной такая вереница совпадений? — закинул я удочку Историку и Писцу. — Мало, что князья наши оба:
1. Иваны,
2. Васильевичи,
3. Грозные, — но еще и
4. старшие сыновья-наследники у них — Иван Иванычи,
5. оба убиты не без папиного хотения-веления,
6. потом свет клином сошелся на малолетних наследниках Дмитриях Ивановичах,
7. которые скоропостижно убираются со сцены — один в ссылку ближнюю, другой — в Углич, далее — на тот свет.
— Не слишком ли много совпадений, господа? В жизни так не бывает. Академик Анатолий Фоменко наверняка скажет, что налицо хронологический сдвиг, и оба Иван Васильевича — это один и тот же грозный горбатый садист, оба Иван Иваныча — один и тот же персонаж картины «Иван Грозный убивает сына», оба Дмитрия Ивановича — один и тот же несчастный пацан…
При имени академика Фоменко возник курятник. Писец защебетал: «Свят, свят!» — и нырнул под иконы. Историк окаменел, побагровел, стал мять бант-бабочку и зарядил обличительную тираду, что Фоменко — не — имеет никаких — действительных — оснований — попирать — основы — исторической — науки — и — оскорблять — целые — поколения — честных — ученых архивариусов — и — летописцев — дико — отождествляя — Ярослава Мудрого — Калиту — и — Батыя…
На последних словах Писец довольно крякнул и вылез на свет божий с позолоченной чашей. Он предпочел молча развеять мерзкий дух Фоменко добрым церковным кагором.
Мы с богопротивным математиком отступили до лучших времен.
Тем временем, 11 апреля 1502 года, великий князь положил опалу на внука своего, великого князя Дмитрия, и мать его Елену и велел выкинуть их имена из всех казенных бумажек, поминаний, завещаний, молитв, ектений каких-то и прочая и прочая. А чтоб сами не лезли ко двору, взял их под стражу. Тремя днями позже на великое княжение был посажен Василий, нареченный самодержцем всея Руси. Горбатый, естественно, сохранил реальное самовластие.
Дел у князя было хоть отбавляй. Он трудился. Он не спал ночами, горбился в кресле, разрывался на все четыре стороны: душил Казань, торговался с литовскими и турецкими правителями, чтобы именовали его «государем всея Руси» (а польско-литовской части Руси с Киевом, матерью городов русских, как бы и на свете не было). Оставался и страх перед Диким Полем, перед Ордой, так что при первых дымках на горизонте раз за разом сжигались окраины собственных городов, а люди загонялись в кремли.
Но главное дело было сделано. Россия объединилась, судорожно сжалась в одном кулаке. Эта судорога московская поддерживала в населении беспредельный страх, строила крестьян и горожан в полки по первому звяку кремлевских колоколен. Но пахать и сеять в состоянии судороги было неловко.
Иоанн Васильевич Горбатый (Иван III) скончался 66 лет от роду, на 44-м году княжения 27 октября 1505 года. Его завещание не просто распределяло уделы между пятью сыновьями, не только отдавало 66 главных городов Василию, его строки тянулись ко всем мелочам последующего бытия, добирались до рублей и копеек. Казалось, страшный князь норовил вцепиться в душу каждого русского человека от Края Времен и до Края их.
С княжения Ивана Третьего резко, непомерно увеличились кипы казенных бумаг. Во-первых, потому что они теперь упорядоченно собирались в Москве («Грамоты полные и докладные пишет только ямской дьяк сына моего Василия»). Во-вторых, их реже стали жечь татары. В-третьих, у Писца появились дерзость и легкость необыкновенная эти бумаги писать. В-четвертых, это была объективная реальность и закономерность: рождалась Империя. А бумажка для благополучного Имперского рождения и бытия — первое и последнее, главное дело. Шкафы лопались от дипломатической переписки с турками и Литвой, горы военных и гражданских указов оплывали на приказных столах, версты славянской вязи выведены были трудолюбивым Писцом на личные и семейные темы. Со времен Горбатого и сам Писец стал сутул чуть ли не больше, чем его повелитель. Историк же восторженно принял такой поворот дел и принялся самоотверженно разгребать бумажные завалы. И стал Историк нуден и навязчив. Старался он при каждой возможности усадить нас рядком и назидательно объяснять, какое огромное значение имело замужество дочери Горбатого за литовским князем Александром, какую передышку оно предоставило Государству Российскому для его имперских дел. На прямой вопрос, а как там наш народ русский перебивался при Горбатом? — Историк выворачивал на мелочи быта: что мы носили, да из чего строили избы, да как лютовали разбойники на дорогах.