В это время произошел описанный выше народный бунт. В Кремле стали разбирать его причины, разгребать кучи челобитных, создали комиссии, затребовали отчеты от губернских начальников и церковных чинов. Молодой царь заподозрил, что причина беспорядков, и вообще всех российских неурядиц, не в конкретных драках, воровстве, поджогах, клевете, казнокрадстве и прочих нехороших привычках, а наоборот, — сами эти безобразия происходят из-за некоего отклонения российского бытия от истинного божественного пути. То есть, система государственных законов, практика их исполнения не соответствуют христианской морали и нравственности. И велел царь все законы и дела подзаконные проверить по священным книгам на предмет этого соответствия-несоответствия. Такой вот старинный конституционный суд. Браво, Алексей!
В Новгороде и Пскове, конечно, бунтовали, громили, грабили, пытали, сбрасывали с мостов и колоколен не хуже, а лучше, чем в других местах, фактически здесь шла гражданская война. Никон был уличен толпой в том, что пытал каленым железом одного из заводил — Гаврилку Нестерова. Пришлось Никону успокаивать толпу, что это была душеспасительная беседа — пострадавший «дурно» жил с женой. Но пришлось Никону и в Москву писать разъяснения новгородских смут. И что бы вы думали, он написал? Покаяние? Репортаж о беспорядках? Криминальную хронику? Нет. Написал наш Никон киносценарий.
Главный антигерой по фамилии Жеглов подбивает блатных и фраеров на беспредел. Никон уговаривает, смиряет, убеждает. Жеглов со своей бригадой осаждают Никоново подворье. Никон обращается к Богу. Звучит неуловимо знакомая музыка из телефильма. Жеглов орет в жестяную трубу, что надо Никону немедленно сдаваться и выходить с поднятыми руками, а заточку крестовую выкинуть в снег. Никоном овладевает отчаяние. Он как бы находится в подвальном тупике и окружен бандитами. Но тут из темного угла кельи выступает светлый лик и Никон бредит белым стихом:
«Творя молитву Иисусову,
Стал я смотреть на Спасов образ местный, Что стоит перед нашим местом, Списан с того образа, Который взят в Москву царем Иваном Васильевичем, Поставлен в Москве в соборной церкви И называется Златая риза, От него же и чудо было Мануилу, греческому царю. И вот внезапно я увидел венец царский золотой На воздухе над Спасовою главою; И мало-помалу венец этот стал приближаться ко мне; Я от великого страха точно обеспамятал, Глазами на венец смотрю И свечу перед Спасовым образом, как горит, вижу, А венец пришел и стал на моей голове грешной, Я обеими руками его на своей голове осязал, И вдруг венец стал невидим. С этого времени я начал ожидать иного себе посещенья».
Жегловцы Никона избили в кровь, хотели убить, но Спас его спас.
Надо сказать, что Никон очень рисковал, посылая царю такое. А ну, если бы Алексей вспомнил, как далеко-далеко и давным-давно вот такой же грамотей собирался быть новым царем Израиля, грозился разрушить храмы, разогнал банкиров и агитировал за коллективизацию частной собственности. Тут и до венца недалеко! Только не царского, золотого, а воровского — из верблюжьей колючки.
Но Алексей был лёгок, глупостей в голову не брал. На чудо реагировал положительно, и в следующем 1650 году Никон снова оказался ближайшим советником царя. Он начал с символических актов. По его настоянию в Успенский собор стали свозить останки высших церковных чинов: патриарха Гермогена из Чудова монастыря, патриарха Иова из Старицы, митрополита Филиппа, задушенного Малютой Скуратовым по приказу Грозного, — из Соловок. За останками Филиппа Никон поехал сам и действовал по инструкции. Он вычитал, что император византийский Феодосий, посылая своего попа за мощами св. Иоанна Златоуста, замученного его матерью, написал покойнику покаянное письмо. Это письмо было читано у гроба. У святого просили прощения и согласия переехать в Константинополь. Никон тоже хотел так. Он и дальше будет круто строить мизансцены, ставить сценические сверхзадачи и решать их. Родиться бы Никону позже, — как бог свят, оказался бы он третьим в теплой компании Станиславского и Немировича за столиком «Славянского Базара». А так пришлось третьим звать какого-то Данченко...
Поехал Никон на Соловки с письменными извинениями молодого царя к покойному Филиппу: «Молю тебя и желаю пришествия твоего сюда, чтоб разрешить согрешения прадеда нашего царя Иоанна». По дороге Никон то молился безмерно, то постился, то каялся и всё это заставлял проделывать сопровождающих лиц — высших бояр, которых жёстко подчинил себе. Он переигрывал, не принимал в расчет человеческого фактора. Толстые бояре наши Хованские, да Отяевы, да Лобановы в письмах жаловались царю, что этот демон заставляет их целыми ночами стоять на коленях, не дает жрать по-человечески, придирается к выправке и одежде, и лучше бы им служить на Новой Земле (тогда еще нерадиоактивной), чем под командой Никона. Царь осторожно заступался за обиженных. Вообще, Алексей подпал под такое влияние Никона, что писал ему каждый день, а если какой день пропускал, то дико извинялся; без конца спрашивал, а так ли мы служим эту службу, да эту, да вон ту. Царь был, как бы сам не свой. Когда он отправил ближнего боярина Бутурлина сторожить дворец и кладовые покойного патриарха (царь их сам описал: «Если б я сам не стал переписывать, то все раскрали бы»), то обнаружил с удивлением, что его приказы и пожелания выполняются немедленно! Оказывается, царь наш не очень то до поры и царствовал!
К Никону Алексей обращался с совершенно культовыми словами: «О, крепкий воин и страдалец отца небесного, и возлюбленный мой любимец и содружебник, святый владыко!». Такие обороты следовали целыми аршинами и были выдержаны в искренних тонах. Никон владел Алексеем, как потом и Распутин не владел Николаем.
И Никон так заигрался в эту игру, что чуть было не прозевал судьбоносный момент. В Москве скончался патриарх Иосиф. Алексей сразу написал Никону письмо, полное мистических сцен. Под Пасху в великий четверг посреди пения «Вечере твоей тайне» в домовую церковь царя вбежал келарь и объявил о смерти патриарха. Тут же, как нарочно, и будто бы сам собой трижды ударил Царь-колокол. У всех от страха подкосились ноги.
Ночью царь пошел ко гробу патриарха и обнаружил, что церковь открыта, знатных сидельцев никого нету, и один лишь рядовой попик непристойно-громким голосом кричит дежурные молитвы. Оказалось, что на всех участников бдения напал дикий страх, они разошлись из церкви и вообще разъехались из города. Сам чтец держался до последнего, но когда у покойника в животе что-то стало шевелиться и стал он распухать, а изо рта его послышались некие звуки, то поп понял: сейчас встанет и задушит. Вот и открыл он двери против правил, вот и читал молитвы громким голосом, как Хома Брут, чтоб не страшно было.
Так или иначе, но впервые за много лет Светлое воскресенье ознаменовалось гибелью высшего церковного иерарха. Это был знак!
Алексей стал звать Никона быстрее в Москву на выборы нового патриарха Феогноста. Другой бы на месте Никона обиделся, что еще за Феогност? Но Никон по-гречески понимал превосходно: «Фео» — Бог; «гностос» — известный. «Богу известный»! Никону этот кандидат тоже был известен. Как же не знать себя самого? Скорее в Москву!
Тут случился перегиб, красочнее годуновского.
Никон был единогласно избран патриархом и немедленно, прямо у свежепривезенного гроба Филиппа решительно и однозначно отрекся!
На чистого и доверчивого Алексея это произвело убийственное впечатление. Он рухнул на сыру землю у могилы, рыдал натуральными слезами, умолял святого отца не оставлять его и т.п. У всех разрывалось сердце. Никон выдержал паузу и согласился на жестком условии: «Будут ли почитать его как архипастыря и отца, и дадут ли ему устроить церковь?». Все клялись, что будут и дадут. Было это 22 июля 1652 года. Никон, первым из патриархов выпросил право круто перестроить церковный обиход. Он получал над страной власть неимоверную и становился для властей светских тем же, кем был Папа Римский для католических королей.