Мономах был настоящим богатырем: диких коней в пущах вязал живыми, олень его бодал, вепрь оторвал ему перевязь с мечом, медведь кусал, волк сваливал вместе с лошадью (вот волки были!). Мономах после охоты или боя диктовал Писцу: «Не бегал я для сохранения живота своего, не щадил головы своей. Дети! Не бойтесь ни рати, ни зверя, делайте мужское дело!». Конечно, можно заподозрить Мономаха в мемуарных преувеличениях. Он и грек был наполовину, и царского рода по матери, и поэтому очень нравился грамотной церковной верхушке: в летописях Мономаха нет-нет да и называли Царем! Но Мономах ни разу не был замечен в подлости. Ни разу не нарушил крестного целования. Состояние журналистики было уже таково, что правда частенько показывалась на свет божий в трудах нашего Писца и его собратьев. А иногда подлость и не скрывали: как ее скрыть от современников, когда всем она уже известна? Тогда придворные лизоблюды начинали диктовать всякие оправдания, придумывать высшие интересы страны, так что наш Писец только покряхтывал. А о Мономахе ничего такого не записано — чист, как стеклышко!
И вот Мономах стал князем Киевским.
Начал он с финансов: собрал братьев, уговорил ограничить проценты по кредиту. «Жиды с позволения Святополка пользовались неумеренными ростами, за что и встал на них народ». Урезонив еврейскую банковскую верхушку и прекратив черносотенные погромы, Владимир установил гражданский мир. Против миротворца воевать как-то не тянуло, и Мономах правил спокойно. Были, конечно, дела семейные. Повадился Ярослав Владимирский бить жену, внучку Мономаха, пришлось идти в поход, брать в осаду и на испуг. Но все это без пролития крови, — дико по тем временам!
Повадки внучатого зятя так и подталкивали к войне — он приводил на Русь то поляков, то венгров. Приходилось садиться в седло. Но настоящей войны и большой крови не было. Ярослав погиб бесславно: его убили ночью на дороге копьем в спину бывшие союзники, поляки.
Мономах спокойно умер в Киеве в 1125 году, после 12 лет честного правления. Писец дал волю перу и чувствам: «Он просветил Русскую землю, как солнце, слава его прошла по всем странам, особенно же был он страшен поганым… Духовенство плакало по нем как по святом и добром князе;… весь народ плакал по нем, как плачут дети по отце или по матери!».
Слова вроде бы знакомые, но верится им на этот раз.
После Мономаха осталось пятеро сыновей: Мстислав, Ярополк, Вячеслав, Георгий (Юрий Долгорукий) и Андрей.
Мстислав сел в Киеве и правил шесть лет, в точности повторяя политику отца. Народ подумал, что племя Мономаха — все такое. Братья расселись по городам.
Однако по Руси у них было немало и троюродных братьев — таких же потомков Красного Солнца и Ярослава Мудрого. После смерти Мстислава начались дикие усобицы. Ольговичи, Святославичи Черниговские, сами дети Мономаха, их собственные дети — все сплелись в большой клубок смертельной борьбы за землю Русскую. Столетняя гражданская война совершенно смешала умы россиян. Братоубийство снова вошло в привычку, стало правилом игры. Целые поколения вырастали под бабушкины сказки о страшных ростовчанах, новгородцах, киевлянах и черниговцах. Волки стали исчезать из детских пугалок, Змеи Горынычи и Соловьи Разбойники вывелись вовсе. Даже половцы были не так страшны, как русские князья.
Кстати, половцы оказались не глупы. Они резко изменили тактику: перестали нападать на русские земли. Да и чего им было рисковать, когда каждый день сами русские князья нанимали их грабить и жечь соседние уделы за деньги, за контрибуции, за долю в добыче! На половцев только иногда нападали в отместку за соучастие в набегах.
Это было трудное и противное для нашего Писца время, нудный период для дотошного Историка. Волей-неволей им приходилось терпеливо описывать все эти походы своих на своих. Писец набирал в долбленую чернильницу темный настой чернильного орешка, набирал полную грудь сумрачного воздуха и, щуря близорукие глаза, писал: «… встала усобица меж Святославичей Черниговских…;… присоединили Полоцк к волостям Мономаховичей…;… началась борьба дядей с племянниками…;… изгнали из Киева Игоря Ольговича…;… Изяслав Мстиславич Мономашич княжит в Киеве…;… союз Святослава Ольговича с Юрием Владимировичем…», — и так далее, бесконечной скорописью, без надежды, без выхода, без просвета — длинный, кровавый монолог. Был бы наш Писец волен, так бросил бы это тягостное занятие, оборвал бы на полуфразе хронику убийственного ослепления «и немедленно выпил»…
Ничего в эти годы не происходило такого, что заставило бы нас проникнуться торжественным или настороженным вниманием — типа крещения Руси, взятия Царьграда, пришествия Пречистой Девы на худой конец. Мы-то с вами знаем, что это было последнее столетие перед татарским нашествием. Нам понятна бессмысленность всех княжеских усилий. Мы даже не спрашиваем, чего это народ терпел и «белых» и «красных» и «черных», чего он не резал сиятельных, чего не уходил в «зеленые» — в родные леса и ковыли? Потому что и это тоже было бы уже бессмысленно…
От дурных предзнаменований, зачастивших на Русь, пересыхало в горле, даже у коней противно дрожали колени: в 1141 году вдруг встали с земли до неба уже три огненных столпа, три солнца засверкали на их вершинах, какая-то чужая, острая дуга лунообразно сияла над этой немыслимой композицией…
Два пустяковых, но примечательных события произошли в это воистину смутное время. Пустяковыми они были по своей сути, по своей мелочности на фоне большой резни. Примечательными они стали по воле, художественному замыслу Писца и Историка. События эти — основание Москвы и поход Игоря Святославича на половцев.
Городков типа Москвы, обнесенных деревянным забором из заостренных бревен, на Руси было не сосчитать сколько сороков. А у этого поселения даже названия не было. Так о нем и не поминали отдельно от названия реки, на которой он стоял. Князь Георгий Владимирович Мономашич (Юрий Долгорукий) пригласил в 1147 году своего брата Андрея на военный совет к себе «на Москву». Поскольку посыльный наверняка сам и показывал дорогу, то в грамоте не указывалось, на каком изгибе и берегу Москва-реки находится ставка Долгорукого. Неизвестно также, сколько лет существовала крепость до 1147 года, что в ней было, кроме острога, складов и казарм. Тем не менее, Историк тщательно выделяет первое упоминание о будущей столице нашей Родины. Как же, как же! Империя пойдет отсюда, отсюда «станет быть» и «есть будет». И «есть» она будет не только в прямом смысле столичного бытия, но и в переносном смысле повседневного поедания Руси великой, несытого косяка на остальные страны света Божьего и окраин безбожных, непрестанных потуг стать Третьим Римом, столицей всемирного пролетариата.
С рождением тебя, матушка Москва! Приятного аппетита!
Второе событие по причине внутренних российских дел мы тоже чуть было не проехали. Да Историк ему почти и не уделяет внимания, здесь он четко выдерживает исторические масштабы и пропорции. Какой еще Игорь, когда тут вокруг идет дележ земель и денег! Когда с севера наседают немцы и почему-то называют нас безбожниками. Когда татарское иго на носу, а эти дураки дерутся, вместо того чтобы загодя объединяться и начинать, в конце концов, строить Империю! Так бы и канул Игорь Святославич в Лету, кабы не два обстоятельства. Первое мы уже упоминали: смертельно скучно было Писцу, зря погибал его литературный талант, отточенный сотнями томов придворной ерунды. Хотелось Писцу создать что-нибудь достойное посмертной литературной премии. Вот и взял он простенький сюжет из окружающей жизни.
Почему не написал Писец «Слова о полку Мономахове»? Или «Слова об убиении Андрея Боголюбского»? Или любого другого Слова о знатных людях и больших делах того времени. Почему остановился он на глупой, мальчишеской выходке третьестепенного князька? А потому, что и правда — это глупость была, и был это порыв души, поход не только за пленными и барахлом, не за городами братьев и дядьев, а за Славой Богатырской!