Лешка был доволен, что Жебелев по своей деликатности не поинтересовался о причинах вызова младшего научного сотрудника к высокому начальству. Может быть, он ожидал, что Утехин сам расскажет, но Лешка промолчал. Больше его никто не спрашивал, так как Инна Замараева моментально распространила в секторе подкинутую Лешкой версию о вечной мерзлоте, прибавив к ней подробности насчет свирепых белых медведей, дикого гнуса и пятиметровых питонов, смело перенесенных ею из Индии в Заполярье. Добрая и жалостливая Розалия Строкина даже расчувствовалась от рассказа Инны. Она угостила Лешку домашним кофе из термоса и заявила, что коллектив сектора никогда не допустит такого надругательства над человеком.
Лешка в одиночестве носил сногсшибательную новость, не подлежащую оглашению. С каждым часом она росла, требовала выхода. Она изнуряла бедную Лешкину голову, вгрызалась в его внутренности, как солитер, точила душу, как широко известный по повестям молодых писателей червь, которого никто не видывал в глаза.
За двое прошедших суток Утехин потерял аппетит, сон и несколько килограммов живого веса. Он понимал, что дальше так продолжаться не может. Ум, который помогал человеку выжить во все времена и эпохи, подсказал лазейку. Лаштин просил не оглашать содержание разговора в институте. Следовательно…
Лешка воспрянул духом, выпросил у Жебелева «библиотечный день» и вот теперь катил по загородному шоссе к своему верному другу Женьке Коршунову. Уж он-то поможет Лешке разрешить сомнения, поставить точки над всеми «и». Сразу станет ясно, как поступить.
В конторе Коршунова не оказалось. За столом с пузатыми ножками плановик участка терпеливо гнулась над очередной отчетной ведомостью.
С элегантным поклоном, как это делают герои великосветских кинофильмов, Лешка преподнес Ведуте целлофановый кулечек с тремя лиловыми астрами, купленными за тридцать копеек вместе с целлофаном.
Лиде, обожавшей цветы, никогда еще не доводилось получать их из рук двадцатисемилетнего, стройного и неженатого человека, да еще работающего в научно-исследовательском институте над экономической диссертацией.
Она испуганно моргнула и поставила кляксу на отчетной ведомости.
— Прошу, — сказал Лешка и от полноты чувств прищелкнул каблуками, как гвардейский ротмистр.
Ведута размазала кляксу рукавом и поднялась со стула. Она приняла букетик, поверив наконец, что все происходящее — самая натуральная явь. Она уже раскрыла рот, чтобы пролепетать спасибо, но Лешка жестом Креза положил перед ней плитку шоколада «Золотой ярлык».
Далее произошла немая сцена, передать которую могло лишь цветное телевидение системы «Секам». Лицо Лиды Ведуты, сначала испуганное и бледное, залилось таким румянцем, что телеоператор наверняка бы попросил убавить свет. Глаза плановика превратились в два ярких огня, сверкающих, как реклама магазина гастроном.
У младшего научного сотрудника полновесная гамма эмоций, откровенно отразившихся на лице Лиды, вызвала в ответ такую улыбку, от которой рот самым натуральным образом растянулся до ушей. Внутри же у Лешки разлилось такое тепло, что он забыл о важном разговоре с Коршуновым и был готов хоть сию же минуту отправиться с Лидой в любом направлении. Например, поехать в дом с голубыми ставнями и пить там исключительно вкусное холодное молоко от индивидуальной коровы Зорьки. Когда кончилась немая сцена и действующие лица обрели дар речи, Лида радостно-напряженным голоском выпалила весьма складную благодарность за внимание. Потом она подвинула к столу единственное в конторе кресло, усадила Лешку с такой внимательностью, словно он был по крайней мере заслуженным артистом республики, случайно завернувшим на стройучасток.
— Тебе отчетные данные показать? — спросите Лида и крутнулась к шкафу, забитому папками.
— Нет, — ответил Лешка, с грустью сообразив, что выбит из привычной деловой колеи. На этот раз ему нужны были не бумажки с цифрами, а люди. Нужен был надежный, старый друг Женька Коршунов. Но его, как назло, вызвали в трест, и вернется он лишь к концу дня, а может быть, и позднее.
— Неприятность? Да? — тихо спросила Ведута.
Она вышла из-за стола и шагнула к креслу, где, поникнув головой, сидел Утехин. Но на полпути Лида вдруг словно споткнулась, покраснела и принялась растерянно теребить воротничок платья.
В конторе тикали часы. За перегородкой сухо трещали костяшки бухгалтеров и шелестели бумаги. В низком окне старого барака маячила голова вахтера Кузьмича. Клапаны его лисьего треуха были подняты вверх. Торчали, как настороженные уши кавказской овчарки.