— Очень занятно, — сказал я.
Люблю, когда борются за перестройку. Конечно, каждый борется как умеет и на вверенном ему участке, но это лучше, чем не бороться вообще.
— Да ну их, — отмахнулся Утятьев. — Толку от них как от козла молока. Остобрызгали уже, ей-Богу. Соберутся кучей и ходят с плакатами по улице, от Министерства макарон к Министерству вермишели, потом обратно… Фухня всё это. Удивляюсь, как это Кирпичов ихнюю возню терпит. А вон, вишь, наша контора, вон подворотня возле бакалейного…
Дойдя до подворотни, я оглянулся. Демонстранты подожгли чучело бюрократа. Оно чадило и пылало. Черные клубы дыма вздымались почти до самой крыши Министерства макарон, где красовался щит с цитатой:
«МЫ ДОПУСКАЕМ КАПИТАЛИЗМ ТОЛЬКО ГОСУДАРСТВЕННЫЙ, А ГОСУДАРСТВО ЭТО — МЫ…»
Однако я уже не удивился и ничего не спросил. Кажется, я начал привыкать.
Просторный двор, образованный пятиэтажными домами довоенной постройки, наискось пересекала траншея, отороченная горбами мерзлого, заснеженного грунта. Она вела к двухэтажному неказистому зданию, покрашенному некогда желтой краской. Из трубы на крыше курился дымок. Мы с Утятьевым перебрались через траншею по мосткам и подошли к двери, рядом с которой были прибиты металлические вывески с одинаковым зачином: «Всесоюзное объединение „Точвремнадзор“», «Кривоградский горкомбинат благоустройства». А дальше значилось, на каждой из вывесок в отдельности, — «Организационный отдел Службы точного времени», «Информационный отдел Службы точного времени», «Технико-эксплуатационный отдел Службы точного времени». Дверь распахнулась, и навстречу нам, пятясь задом и согнувшись в три погибели, двинулся человек в замызганных, перепачканных угольной крошкой штанах.
— Привет, Костя, — сказал ему Утятьев.
Человек разогнулся, повернулся к нам и всплеснул руками в грязных матерчатых рукавицах.
— Елпидифор Трофимыч! — радостно воскликнул он. — А мы вас заждались…
Так я сразу узнал две вещи: имя-отчество Утятьева и имя здешнего истопника.
— Познакомься, Костя, это наш новый смотритель часов, физик из Москвы, — отрекомендовал меня Елпидифор Трофимыч.
— Лева, — протянул руку я.
— Очень приятно, я Костя, — истопник стянул рукавицу и подал перепачканную руку по-рабочему, запястьем. — Ну как вы, получили заявку? — снова обратился он к начальнику.
— Получил, да толку-то… Ты ж ее оформил неправильно, не на том бланке…
— Что вы говорите?! — изумился Костя. — Как так…
— Ладно, ты тут ни при чем, это конторские мудаки понапутали, — успокоил его Утятьев. — Что у нас новенького?
— Ничего особенного, — Костя шмыгнул носом и почесал за ухом, сдвинув набок свою оранжевую строительную каску. — Дворничиха опять куздит, чтоб я шлак в мусорник не сыпал… Жалобу напишет, грит…
— Пущай пишет.
— Вот я ей так и сказал. Такая горластая стерва, аж до матки меня достала… Ах да, еще Бармалей вчера прибегал, матерился. Ему этот козел, новый снабженец, два мешка сульфата натрия выписал, вместо тиосульфата, — истопник прыснул в ладошку.
— А какая разница?
— От вы даёте, гражданин начальник. Тиосульфат — это же фиксаж. А сульфат Бармалею в упор не нужен, а выкинуть нельзя, за него отчитываться надо… Комедия, в общем. И вот, чуть не забыл, в котле колосники окончательно прогорели, распроперетак едрит их в дизельматьтвою, — выпалил Костя. — Развалились совсем на хрен.
— Разберемся, — туманно посулил Утятьев. — А дрова хоть привезли?
— Хренастые дрова, лучше б вообще не привозили, — помрачнел Костя. — Это ж двухметровые баланы, представляете, мокрые насквозь, эти суки на складе их под открытым небом держали, распроперекудрит их в Христа-веру-богородицу-приснодеву-печень-душу-мать и в трех святителей…
Сроду не слыхал, чтобы ругались так заковыристо. Это была какая-то барочная, несусветно кудрявая брань.
— Ну-ну, Костенька, — Утятьев отечески похлопал истопника по плечу. — Как-нибудь справишься.
— Я ж их пилить не подряжался, мое дело топить, — изливал душу Костя. — И потом, пила есть только двуручная. Давайте мне ножовку или напарника пускай пришлют…
— А что у нас, на складе, неужель ножовок нету?
— Я звонил, они говорят, нету.
— Тогда купи в магазине по чеку, мы оплатим.
— Так ведь нету, нету нигде ножовок, я весь город обегал, так его, и не так, и поперек, и не в мать, — грустно пожаловался Костя.
— Ладно, не плачь, — Утятьев призадумался и повернулся ко мне. — Лева, поможешь человеку дров напилить?
— Конечно, — согласился я. — У нас любой труд почетен.
— Ну вот тебе и напарник.
— Спасибо! — Костя широко улыбнулся. — Тогда хрен с ней, с ножовкой…
— Больше ничего? — спросил Утятьев.
— Ах, да, позавчера с коксохимического звонили, — вспомнил истопник, почесывая грудь под фуфайкой. — Просили подбросить им к концу года хотя бы по часу на день. Аврал у них, зашиваются… Ну, я сказал, что без вас не могу решать…
— Правильно, молодец, — одобрил Утятьев. — Хренов им тачку, не дам ни минуты лишней сволочам. Помнишь, мы у них осенью автобус просили, за грибами съездить?
— Помню. Они тогда сказали, самим нужен.
— Во-во. Теперь пусть отсосут. В другой раз умнее будут…
— Угу, — осклабился Костя.
Он нагнулся, ухватил застрявшее на пороге жестяное корыто, наполненное шлаком, и поволок его, кряхтя, по двору. Судя по разговору, процесс демократизации в Службе точного времени зашел так далеко, что истопник Костя мог замещать своего начальника на время отсутствия оного. Лично мне это понравилось. В конце концов, если кухарка должна управлять государством, то почему бы простому рабочему не подменять завотделом…
— Вишь, Лева, вторая дверь, которая вовнутрь открывается, — объяснил мне Утятьев, задержавшись на входе. — Вот на нее-то я и утверждал пружину.
— Да-да, очень интересно, — пробормотал я и последовал за Утятьевым.
— А Костя у нас, между прочим, писатель, — добавил он ни с того ни с сего.
— Да ну? — усомнился я.
Это восклицание у меня совсем непроизвольно вырвалось. Я знал, что в эпоху застоя у нас действительно некоторые молодые работники искусства трудились кочегарами или сторожами. Но теперь, на волне перестройки и гласности, они, безусловно, процветают, а некоторые, подумать только, даже ездят за границу. И если кто-то остался в истопниках, значит, он просто недостаточно горячий сторонник перестройки. Именно такой смысл я вложил в свое скептическое «да ну?».
— Ага, писатель, самый настоящий, — заверил меня Утятьев, протирая очки рукавом. — У него даже книжка в издательстве лежит. Большущая такая папка, цельный роман. Уж сколько я его жучил, чтоб не смел в рабочее время писать, да всё без толку. Видно, раз человеку дан талант, так ничего тут не поделаешь.
Этот разговор мы вели, уже оказавшись в помещении отдела. В небольшой комнатке, сплошь заставленной письменными столами, находились двое — юная блондинка в «варёнке», что-то сосредоточенно вычислявшая на увесистом калькуляторе, и плешивый коренастый монголоид в распахнутом демисезонном пальто.
— Здравствуйте, Елпидифор Трофимович, — ангельским голоском сказала девушка и сделала пометку в большущей, размером с наволочку ведомости.
— Здорово, Гликерия, — отозвался Утятьев и направился в дальний угол, где плешивый человек сидел, развалившись на стуле, и поплевывал подсолнечную лузгу в кулак.
— Лукич!! — грозно взревел Утятьев, уперев руки в бока. — Опять надрался?! Я те сколько разов говорил, чтоб не смел сюда являться пьяным!
— Ну чё разорался, — сиплым, прогорклым голосом отозвался Лукич. — Дома Надька орет, приду сюда, тут начальник орет… Прям как сговорились, падла…
— Эх, Лукич, — убавил громкость начальник. — Шел бы ты отсюда… А? Иди домой, тебе ж восьмерки в табеле и так идут. Неровен час, Курагин с проверкой заявится.